И он рассказал. После репетиции зашёл в ресторан с Санниковым пообедать. В спектакле Санников был не только постановщиком, но и играл вражеского лазутчика. За обедом автор оъяснял артисту, как незаметно перебираться через границу, на салфеточке рисовал ответственную мизансцену.
Не успели выпить компот, как к ним подошли двое в штатском, показали удостоверения и приказали пройти с ними до выяснения личностей. В грозном учреждении настойчиво допытывались, с какой целью и где собирались перейти границу и с кем связаны в Гомеле. Сначала задержанные рассмеялись, а вскоре стало не до смеха. Просили позвонить в горком, в театр, убедиться, что они обсуждали будущий спектакль и самую ответственную сцену. Когда наконец всё выяснилось (а могло и не выясниться), пригласили своих следователей на спектакль “Сержант Дроб”. – “Вот какой у нас бдительный народ на границе и тут”.
На юбилей театра гости съехались изо всех театров специальным поездом. Были главные режиссёры Мирович, Рафальский, Зоров, Кумельский, Кавязин, ведущие артисты всех театров республики. Делегацию возглавлял нарком просвещения Чернушевич; тогда все театры, кино и творческие организации подчинялись Наркомату просвещения.
Спектакль прошёл с огромным успехом. До сих пор помню высокого красавца Былича в роли сержанта Дроба, Згировского – Кадлуб-Добровольского, Горелова – Каленбруна и Санникова-лазутчика. Самуйлёнок был счастлив своей первой драматургической удачей. Переполненный торжественный зал требовал: “Автора!” Он растерянно кланялся, обнимал Санникова и Голубка, благодарил артистов. Именинником чувствовал себя помолодевший Голубок. Было ему тогда 53 года. Впереди маячило блестящее будущее театра. Коллектив наградили Почётной грамотой ЦИК БССР, театру дали грузовик, многим артистам присвоили почётные звания. Праздник ощущался на каждой городской улице. А меня беспокоила своя задача – наилучшим образом провести юбилейную передачу. Участники её собрались в репетиционной комнате. Включили микрофон, я рассказал, как проходят юбилейные торжества, Голубок взял очки и углубился в текст своего выступления. Я торжественно объявил: “Перед микрофоном Народный артист республики Владислав Голубок.” Он встал, поправил очки, жду, когда начнёт, а у него колотятся руки и дрожит челюсть, ртом хватает воздух, а сказать ничего не может. Что делать? Проваливаемся все вместе! Выдёргиваю из рук Голубка текст, даю Горелову и беззвучно шепчу “Читайте” и пододвигаю ближе микрофон. Он встал, подстраиваясь под голос и манеру Голубка, выразительно прочёл текст. Затем выступали артисты, а Голубок виновато опустил голову и молчал. Когда выключили микрофон, он простонал: “Надо же так провалиться! Будто грамоту забыл, а буквы слились в серые чёрточки. Чёрт знает, что со мной. Как представил себе, что слушает вся Беларусь, остолбенел и язык стал, как колода. Спасибо, что выручили. Надо же – смикитил!”Нас с Эдуардом проводил Голубок с надеждой на новые пьесы Самуйлёнка. Он был счастлив, окрылён вниманием и почестями. Это была наша последняя встреча. Нет, была и ещё одна, самая последняя.
С осени 1936 года начались страшные “варфоломеевские ночи”. “Чёрный ворон” шастал от дома к дому. Стремительно исчезали писатели, учёные, учителя, артисты, а потом партийные и советские работники. Не обминула эта горькая чаша и меня. Хмурым осенним днём 1937 года вывели меня на прогулку в дворик внутренней тюрьмы “Американки”. Сделал несколько кругов с руками за спиной и надзиратель закричал: “Лицом к стене”. Значит кого-то ведут. Я был уже опытным арестантом, не очень пугался надзирателей и оглянулся. Через двор – руки за спиною – вели Голубка. Я успел ему кивнуть, и глядел вслед, пока его вели в подвал. Это были последние шаги Народного артиста не по званию, а по народному признанию и благодарному уважению, талантливейшего сына Земли Белорусской, избранного божьей волей в выразители, утешители и мечтатели своего затурканного, поставленного на колени народа. И распятый на чекистской Голгофе Голубок остался непобеждённым, дважды и трижды возрождённым в памяти и в сердцах народа. Он победил своих палачей по дороге в бессмертие.
Сегодняшним маем, когда отцвела черёмуха, покрылись белой вуалью сады, Голубку исполнилось бы 110 лет. Половину из них, будто предчувствуя свой короткий век, он одержимо творил и был счастлив в работе на радость людям. Другую половину живёт его дух, его искусство, его неистребимый и непобедимый талант, и будет жить, пока на земле остаётся хоть один белорус.*