Однако чего только на свете ни бывает! Совсем недавно, в начале 1994 года в Доме литератора на вечере памяти В.Тавлая ко мне подошла немолодая женщина и попросила автограф на моей давней книжке. Назвалась Вандой Юревич. Глядит на меня и усмехается. «Вы помните Марковскую улицу и девушку Лину Гамер » - Конечно, помню. А откуда вы её знали?» - «Мы жили по- соседству. Было мне лет одиннадцать и мы с подругами часто «шпионили» за вами и за Скрыганом». Вот так через 60 лет молодость напомнила о себе. Вечер начался, и нам не довелось поговорить более подробно про Лининых родителей и её судьбу в годы войны.
Вот беда, никак не могу избавиться от отступлений и неожиданных воспоминаний той поры. Жил я в частных комнушках Комаровской окраины. Да, да, окраины: Первая клиническая больница и Дом печати строились фактически за городом; за теперешним крытым рынком мокрый, заросший калужницей луг тянулся до самой Свислочи, и Марковская улица была окраиной. Янка стал счастливым семьянином, особенно, когда на свет появился сынок Сева. Вечно торопился домой с работы : «Извини, браток, некогда. Нужно домом заняться, заборы поправить и Линочке помочь». А он был мастер на все руки – и плотник, и столяр, и делал всё так аккуратно и красиво, как и писал. Поэтому и встречались редко…
Наступила осень страшного для белорусской интеллигенции 1936 года. В одну ночь исчезало по несколько писателей. Всеми овладел страх, говорили только шёпотом. Временами удивлялся, за что могли забрать такого честного и идейного парня, но, казалась: меня не возьмут, я же ни в чём не виноват, а у него, может, что-то было…
19 октября и я оказался в одиночке знаменитой «американки». Помимо следователя, надзирателя и выводного я не видел никого и всё гадал, кого ещё забрали. Мой следователь сержант Довголенко стал допытываться, знаю ли я Микулича, Скрыгана, Лявонного, Шашалевича, а то называл фамилии, которых я никогда не слышал. Неужели забрали и их? В общей камере овладевали «бестужевкой» и, как ни запрещали, перестукивались с соседними, верхними и нижними камерами, узнавали, кто там сидит, а кто - по соседству. Вскоре в стенах «американки» и «Катерининской» тюрьмы оказался чуть ли не весь Союз писателей.
С Янкой и ещё полусотней писателей я встретился в пересыльной камере только после так называемого суда 2-го октября 1937 года*. Все обвиняемые в «белорусском контрреволюционном национализме» получили по 10 лет лагеря и по 5 лет лишения прав. Янка не столько печалился о себе, сколько о Лине и Севочке. Он утешал себя и нас, что никто десять лет сидеть не будет – дела пересмотрят, честные люди убедятся, что мы ни в чём не виноваты и через год, не больше, чем через два, пойдём домой. Так для утешения мы придумали себе амнистии к 20-й годовщине Октябрьской революции и считали дни до праздника. А тем временем задыхались в тюремном подвале с крохотными оконцами, затянутыми частой проволочной сеткой, и просились у тюремного начальства скорее на этап.
16 октября этап около 100 человек повели по четверо в ряд по Володарского, Советской и Ленинградской улицам на вокзал. Мы держались друг друга, чтобы вместе попасть в один вагон. Шли рядом – Скрыган, Алесь Пальчевский, Хадыка и я. Нас привели в конец длиннейшего пассажирского состава и загнали в тюрьму на колёсах, в так называемый «столыпинец» (точнее было бы –«сталинец»). Внешне - обычный вагон с решётчатыми окнами и дверьми. Куда везут - никто не знал. Все прильнули к давно не мытым окнам. Неожиданно напротив нашего вагона увидели трёх женщин – жену Микулича Люсю, Гелю Шушкевича и Лину Скрыгана. Они держали какие-то свёртки, но конвой передач не принимал. Жёны махали руками, что-то выразительно произносили, показывали жестами, наконец, Лина указательным пальчиком написала в воздухе: «Могилёв».