Как-то по радио объявили, что принят новый “Гимн Советского Союза”, а “Интернацилнал” останется партийным гимном. Разными для народа и для партии они остались и поныне. По несколько раз на дню по радио диктовали текст нового Гимна, а мелодия была знакома по “Песне о партии” того же композитора Александрова. Сразу же запомнились слова: “ Партия Ленина, партия Сталина – мудрая партия большевиков”. Гимн мы впервые услышали по радио ночью на первое января 1944 года. В “Правде” напечатали ноты и текст Михалкова и Эль-Регистана. Слова гимна приказали всем вольнонаёмным выучить наизусть, а вот в нотах никто разобраться не мог. А приказ был суров: всем вольным петь Гимн после каждого торжественного собрания.
Заведующего Культурно-воспитательной частью (КВЧ) обязали искать музыкантов. Приходили слуховики – баянисты, балалаечники, что-то подбирали, а совпадения мелодии не было. Наконец наткнулись на формуляр Гелены Квятак. Послали за ней дежурного. Особенно ночной вызов к начальству пугает до полусмерти каждого невольника: жди “довесок” к сроку, отправку в кондей, или на штрафной, на этап в другой лагерь. Квятак не разбиралась в чинах лагерного начальства. Знала – от всех только неприятности, издевательства и беда. Ноги скользили на обледенелых тропинках, дежурный светил фонарём себе, а она за своей тенью не видела куда ступать, падала и едва вставала.
Лагпунктовское начальство не спало, пока не спалось в Кремле великому и мудрому хозяину. Не спала вся страна: а вдруг понадобится отчёт, информация. Сидели в кабинетах, травили анекдоты, играли в карты и шашки, забавлялись с секретаршами – “горели на работе”. Лагерная челядь считала себя чекистами и подстраивалась под стиль ночных оперативников. От скуки вызывали сонных, замордованных, перепуганных зэков, издевались, и потешались, насколько хватало фантазии.
Начальник КВЧ был молодой, симпатичный, даже в некоторой степени интеллигентный Веня Комраков. По близорукости его не взяли на фронт, да и отец, видно, поспособствовал – начальник соседнего лагпункта. При всей мягкости характера и Веня вынуджен был усвоить тот же “чекистский” стиль. Кроме воспитательной работы была у него ещё одна омерзительная обязанность – вербовать “стукачей” по разнарядке опера. Вызов в КВЧ считался безобидным и пристойным и не вызывал никакой подозительности. Вот Комраков и вербовал за миску баланды или обязательство блатной работы лагерных “иуд”. При все секретности обострённым слухом, опытом и сообразительностью лагерники всё чувствуют и догадываются обо всём. Не было секретом и “совмещение” Комракова.
Сонная, помятая, опьянённая барачной вонью, некогда знаменитая пианистка, еле ступала в темноте ночи. Светились окна только в конторе, поблёскивали огоньки цыгарок на вышках, шелестели обледеневшие ветки, да дежурный поторапливал и костерил несчастную женщину. Квятак колотилась, как сухой листок на ветру. Только вошла в освещённую комнату, зажмурилась от света, подбородок дрожал, даже поздороваться не смогла. Комраков успокоил, пригласил сесть, деликатно расспросил, чем занималась на воле, где жила, где училась.
Квятак на польско-русском рассказала, что окончила Варшавскую консерваторию, стажировалась в Вене и в Париже, гастролировала почти во всех европейских столицах. Кроме музыки ничем не интересовалась и не занималась, политика для неё не существовала. За что её забрали и бросили в это пекло понять не может. Хорошо, что Комраков не всё понимал. Он пробовал утешить несчастную женщину, мол скоро кончится война, со всеми разберутся, и она снова поедет в турне по Европе.
А теперь по поручению руководства лагпунта её доверяется почётное задание. Он подал отпечатанный текст и ноты “Гимна Советского Союза”. Квятак сдвинула на лоб толстые очки, приблизила вырезку из газеты к глазам и едва слышно пробормотала несложную мелодию.
- Сколько потребуется времени на подготовку, чтобы начать разучивать с вольнонаёмным составом?
Квятак протянула израненные тресковыми плавниками и разъеденные солью руки с распухшими ладошками и пальцами и тихо сказала:
Оне не слышат миня.
Чуткий, сочувствующий Комраков сморщился, будто от собственной боли и долго молчал. Из под очков пианистки по серым щекам побежали две слезинки. Квятак их вытерла заскорузлым от мёрзлой картошки рукавом телогрейки.