Мы спустились вниз по Красноармейской улице, со двора зашли в длинный деревянный дом со множеством дверей и крылечек. В двух маленьких комнатах жила семья Розны: три брата, сестра и мать. Старшие работали на заводе “Коммунар” (теперь имени Кирова), младшие учились. На стене висела скрипка. Стол, диванчик и стулья были завалены учебниками и книжками. Мама Алеся меня угощала чем-то “городским”. Я смущался: падали то вилка, то хлеб, как у маленького.
Алесь уже печатался в «Чырвонай змене» и «Беларускай вёсцы». Сам редактор «Савецкай Беларусі» Михась Чарот отправлял его стихи в печать, за руку здоровался Кузьма Чёрный. Розна знал в лицо почти всех писателей. Каждый молодняковец мне тогда казался высшим, почти неземным существом, а увидеть Купалу и Коласа даже не мечтал. Неужели и они ходят по этому размокшему снегу, носят такие же галоши, как и большинство горожан? Даже не верилось, что на этих улицах можно встретить автора «Кургана» или «Новай зямли».
Алесь мне рассказывал, где кого видел, как кто выглядит. А когда сказал, что в соседнем доме живёт Андрей Александрович, хотелось запомнить каждую ступеньку и ставню.
В этом наивном детском поклонении перед популярностью имён было чистое, возвышенное отношение к литературе и литераторам.
Алесь не хвастал перед провинциалом своей осведомлённостью и знакомствами, не подчёркивал своего превосходства, - говорил сдержанно и скромно.
Вскоре его стихи появились в «Полыме», «Чырвонай Беларусі», замелькали на страницах газет. А юный поэт покинул Минск и поехал учиться в Лепельский педтехникум. Я удивлялся, зачем? «Чтобы самостоятельно пожить в красивом озёрном крае», - пояснял Алесь и присылал прелестные лиричные стихи. В письмах часто цитировал по-немецки стихи Генриха Гейне, старательно изучал польский и немецкие языки, восхищался Мицкевичем и Словацким, Гомером и Гёте.
В моём далёком от больших дорог Глуске даже библиотекарша не слыхала о таких авторах. Было стыдно и обидно, что не могу приобщиться к великой поэзии и разделить восхищение своего друга.
Весной 1930 года, как только спала вода после грозного наводнения и Свислочь вошла в берега, на несколько дней я приехал в Минск. Борис Микулич привёл меня в Дом писателя. Там мы снова встретились с Таубиным. Он, уже известный поэт, автор первой книжки «Огни», жил в столице, ходил в приличном костюме и шляпе. Не случайно в своё время над этой «шляпной» модой посмеялся Кондрат Крапива: «Астапенка, Куляшоў – цэлы жмут капелюшоў”. Среди писателей Таубин отличался ото всех: зрачки бархатно-чёрных глаз, казалось, видят насквозь, выразительные толстые губы чем-то напоминали Пушкина. В свои девятнадцать лет он ходил слегка согнувшись, будто только от стола. Он тогда дописывал поэму “Таўрыда” и предложил почитать её нам с Борисом. Новые вещи в те годы читали друг другу в Доме писателя, на лавочке в сквере, без приглашения заходили к товарищу почитать, поговорить, поспорить. Спорили горячо, никогда не обижались, оставались искренними друзьями, ведь только настоящие друзья могут говорить горькую и приятную правду и быть благодарны за неё.
Мы отправились к Микуличу. Миновали деревянный мост через Свислочь. Весь район за рекой был деревянным. Только что отбушевало наводнение, и приречные домики стояли без окон и заборов. По дороге Таубин купил солидный кулёк конфет “Мишка”. Мы ими лакомились по дороге и пока он читал пэму. В Борисову комнатку под самой крышей вела тёмная лестница. Диванчик, стол и полка с книгами – вот и вся мебель.
Юлий, поджав ноги, сел на диван и, покачиваясь в такт ритма, начал читать:
На шалік зор,
Змяніўшы хмар башлык,
Нясуць дазор
Вясна і маладзік
Поэма взволновала меня экзотикой невиданных крымских пейзажей, осведомлённостью автора, звонким ритмом, точностью строки и строфы. Таубин был едва ли не самым начитанным и эрудированным среди молодых поэтов того времени. И он, как и Розна, изучал немецкий и английский языки, зарубежных поэтов читал в оригинале и переводил без подстрочников. При нём я чувствовал себя скованно, стеснялся своего деревенского, провинциального примитивизма.
У Таубина выходила книжка за книжкой, все журналы и газеты охотно печатали его стихи. Мы с ним часто встречались на собраниях писательской комсомольской организации, на улице, в университетском городке. Он всегда спешил, спешил жить и писать, будто чувствовал, что его ждёт короткий век.*