Назавтра, иду в писательскую столовку и не помню кто удивлённо спрашивает: “Вас обоих выпустили?” – “Откуда?” - не понял я. “Как откуда? Из милиции. Вас же с Моряковым вчера вечером куда то вёл милиционер.” Я рассмеялся, но не уверен, что разубедил любопытного.
В 1934 году Валерий кончал институт, писал дипломную работу и готовился к экзаменам. Встречались всё реже. Критико-творческое отделение давало знания, но не давало определённой специальности, кроме педагогической. Морякова с Лявонным направили учительствовать в Бобруйск.
Новые книжки Морякова не выходили, в периодике всё реже появлялись его стихи. Зато имя его часто мелькало в статьях ортодоксально бэндовских подбрехов. Обвиняли его в пессимизме, есенинщене, игнорировании творчества направленного на выполнение “величественных планов”, в идеализации богемы. Даже нашу проходку с козыревским милиционером посчитали нарушением морали. А рифмованных отчётов Валерия о командировках на заводы Речицы, Борисова, Орши не замечали. И, видимо, правильно делали, так как “Ночь тревоги и поэты на прорыве”, “За тысячи новых твоих нефтестроев”, “Первый день на спичечной фабрике” воспринимались, как пародии на актуальную тематику.
Героями эпохи тоталитаризма должны были быть бесполые строители социализма, влюблённые ни в коем случае не в женщину, а в родную партию, проводыря, социалистический строй и счастливую жизнь по карточкам и “заборным книжкам”. А лирика считалась “атакованной в штыки” враждебной социализму отравой.
Тонкий и талантливый лирик Моряков стал рядовым учителем в одной из бобруйских школ. Тревожные предчувствия, что движется тень беды, не покидали Морякова с 1933 года, когда исчезла очередная группа молодых талантливых писателей за суровым Уралом, в завьюженной Сибири и в казахстанских степях.
Мы знаем усё:
Дабро і зло,
І мы, быць можа, ўсім даруем,
Але знікаючы ў туман,
Мы з кожным крокам усё нервовей
У душы смяемся з даўніх ран
І спатыкаем сотні новых…
Дождался-таки, встретил и Моряков «Варфоломеевскую» осень 1936 года и вместе с цветом белорусской литературы исчез в ядовитом тумане тюремных застенков. Несмотря на сверхбдительную изоляцию, неусыпный надзор через «волчки», каждая тюрьма жила тихим постукиванием в толщенные стены точками и тире морзянки и цифрами «бестужевки». В камерах знали, кто сидит по соседству, сверху и снизу, кто следователь, кто сосед, кто подписал выбитую клевету. За год пыток Моряков повторял единственное и самое короткое слово: «Нет».
Самыми изощрёнными издевательствами следователи не смогли выбить из этого мягкого, деликатного, чистого душой поэта ни одного самооговора, ни поклёпа на друзей.
В короткий оттепельный просвет пересмотра фальсифицированных обвинений самых честных людей бывший Прокурор Беларуси Г.С. Тарнавский в интервью корреспонденту БелТА рассказывал, как Валерия Морякова и академика Горецкого обвиняли в троцкизме, потом в принадлежности к мифическому «Союзу освобождения Беларуси». Ни Гаврилу Ивановича Горецкого, ни Валерия Морякова самые изощрённые издевательства мастеров заплечных дел сломить не смогли. Зная всё это, Г.С.Тарнавский удивлялся: «Мужественно держался Моряков. Протоколы допросов неизменно завершала фраза: «Обвиняемый виновным себя не признал». То же самое Моряков повторил 28 октября 1937 года Тройке Военной коллегии Верховного суда СССР. Каждое её заседание длилось ровно 15 минут. В тот же день в кровавую пасть палача Василия Ульриха попали Чарот, Галавач, Вольны, Каваль, Дудар, Сташевский, Харик, Лявонный, Кляшторный, Таубин, Пивоваров. Судьба каждого была предрешена заранее отпечатанным приговором за те же 15 минут – «высшая мера наказания, приговор окончательный и обжалованию не подлежит». Карательная система никому не позволяла медлить: 29 октября на опушке леса, ставшем парком Челюскинцев, или в только что «освоенных» Куропатах, все осуждённые накануне были расстреляны.
Не могу представить у какого выродка поднялась рука, чтобы стрелять в затылок авторам “Босых на вогнішчы”, “Спалоху на загонах”, “Сцежак-дарожак”, стихов, которые они, видимо, учили в школе наизусть. Представляю, если бы в глухой пуще встретился голодный волк с голубоглазым, золотоволосым Валерием Моряковым, у него опустилась бы хищная лапа, он уступил бы тропинку поэту, защищённому аурой добра и вдохновения. Вряд ли позволили палачи попрощаться друзьям, поставленным надо рвом из жёлтого песочка.