К нам по спецнарядам присылали инженеров, конструкторов, изобретателей, ученых, артистов, музыкантов. И сам лагпункт был похож на лесоповальные зоны с серыми и мрачными бараками, прокислыми столовками,БУРами (бараками усиленного режима), с неуспевшими сгнить пнями на месте недавней лесосеки.
3-й ОЛП, скорее всего, напоминал пионерский лагерь: оштукатуренные и побеленные бараки, в центре — просторная столовая. К ней от вахты вела широкая, обсаженная березами аллея. С весны и до поздней осени вдоль аллеи цвели разнообразные цветы, досмотренные бывшей монашенкой сестрой Фетиньей. Столовая заканчивалась просторной сценой с красивым занавесом, задником, кулисами и падугами, со вкусом раскрашенными талантливым фальшивомонетчиком Иваном Тихоновым.
А все остальное было как и в любом лагере: подъем, развод под звон вагонного буфера, сигнал "конец смены", поход бригад в столовую строем, отбой, частые и безжалостные шмоны, "кондей" за прогул, воровство, ночные обходы женских и мужских бараков надсмотрщиками — строгими стражами почти монастырской морали. На всех разводах всегда бывал сам начальник. Посмотришь на него — ужас берет: выше среднего роста, широкий в плечах, из-под фуражки с голубым верхом выбиваются густые курчавые волосы, пристально смотрят черные глаза. Негромкий, но категоричный голос. Одним словом — крутой чекист. И вместе с тем — любитель культуры, лагерный меценат.
Зимой 1943 года "расформировали" за два дня наш заброшенный лесоповальный 24-й лагпункт. Нам на смену пригнали немок с Поволжья. Куда нас забросят — держали в секрете. Думается всегда худшее: вновь пила, семь километров до оцепления и ночные погрузки... Но на этот раз повезло: попал я в 3-й ОЛП, к Цокуру. Все местные работы казались блатными — рядом и под крышей. Самые "трудные" — отгрузка тюков ватных брюк и телогреек — в сравнении с погрузкой шпал и шестиметровых бревен казались игрой.
В ту зиму снега доходили до пояса. Поясов, правда, не было: свою одежду подпоясывали жгутами или веревками. А в зоне аллею, ступеньки и дорожки к столовой, баракам, санчасти и каптеркам чистили инвалиды, скользкие места посыпали пеплом.
В середине аллеи в натуральную величину стояла копия известной скульптуры Мухиной "Рабочий и колхозница". Фигуры сияли, как стеклянные. Долго присматривался. Наконец раскумекал — скульптура из обледенелого снега. Я дознался, кто автор этого необычного произведения. Бывший художник минского оперного театра Виктор Шейно. А где живет? В столовой за сценой, в специальной "кабинке". Рисует объявления, инструкции по технике безопасности, лозунги, призывы и портреты для Красного уголка в общежитии охраны и... делает декорации для спектаклей самодеятельности. Я обрадовался, что один земляк уже нашелся. По-видимому, найдутся и общие знакомые. Я ведь знал многих артистов и создателя театра Илью Гитгар-ца.
Наконец собрался к земляку. За сценой был отгорожен закуток с двухэтажными нарами. Там жил и руководитель самодеятельности, бывший ученик Станиславского, главный режиссер Симферопольского драматического театра Омар Галимович Девишев. Статный, среднего роста, подвижный, импульсивный красавец с татарскими чертами лица. До ликвидации Симферопольский театр был популярен не только в Крыму и в Татарии, его знали в Поволжье и в Зауралье. После условного освобождения без права выезда из лагеря Девишева взяли художественным руководителем лагерного театра при управлении Унжлага. Ставили классику, революционные пьесы и оперетты от Кальмана до Дунаевского. Лагерь был богат на артистов разных амплуа, талантов и уровней. На сцене гремели революционные монологи Любови Яровой и Кошки, генерала Горлова, а за кулисами их охраняли забракованные военкоматами стрелки.