Собранные в одну камеру давние приятели и знакомые рассказывали друг другу горькие и смешные эпизоды следствия. Все были настроены оптимистически, считали, что с нами случилось какое то недоразумение, а может и происки настоящих врагов народа, чтобы истребить честных и преданных. Писали жалобы в самые высокие инстанции, веря, что там разберутся, нас выпустят, а виновных накажут. Надзиратели забирали наши бумажки и они, естественно, дальше тюремной канцелярии не шли.
Василь Антонович верил, что до 20-ой годовщины Октября будет объявлена широкая амнистия и все мы вернёмся домой. Хотелось верить, иметь хоть крошечную надежду. Без надежды никто бы не вынес того, что вынесли мы – те кому было суждено выжить.
Змитрок Астапенка уже небольшой срок отбыл в северном лагере и был более осведомлённым. Он отмалчивался, незаметно стальным обломком вырезал фигурку Мефистофеля и шутил: «Вот кому мы продали свои души».
А в камеру все прибывали и прибывали осуждённые. Никто уже не интересовался сколько дали: всё было известно заранее. Начали появляться военные, железнодорожники, инженеры и ветеринары; и сроки: 15, 20 и 25лет. Но никто не верил, что столько отсидит. Был в нашей камере и «закоренелый троцкист», старый дед из Березинского района, в кожаных лаптях, вытертых посконных штанах, в полусуконным своей работы френче, самый большой оптимист среди нас. Он благодарил суд, что продлил ему жизнь аж на десять лет. «Я ж мушу адбыць свой тэрмін да званка. Померці не маю права, пакуль не расчытаюся з гасударствам. Я ж па ўсіх спалніцельных лістах заплаціў і прадналог, і штрахоўкі, і самаабкладанне; гужпавіннасць адбыў, а на той, каб ён гарэў, тракцызм ніякага ліста, ні павесткі не прыслалі. Я б заплаціў і за яго, а цяпер ні за што трэба прудзіць вошы і карміць клапоў у камеры. Затое дзесяць гадоў жыткі прыбавілі”. Говорил он серьёзно и искренне, и про тот «тракцызм» не имел понятия. Шашалевич часто подсаживался к нему, расспрашивал, а потом сказал, что это живой драматургический образ.
В конце октября холодными сумерками приказали всем собраться «с вещами». О, какой это был подъём, какое оживление, какая радость. Любое изменение в тюремном существовании волнует и обнадёживает неизвестностью и возможными переменами, а тут всем «с вещами», значит куда то ехать. Хоть к дьяволу, только бы вырваться из этой смрадной душегубки, с омерзительной дежкой у дверей, с бесконечными обысками и карцером за найденную иголку или кусочек грифеля от карандаша. Надеялись – повезут сразу в лагерь, значит – свежий воздух, хоть и за колючей проволокой, но можно ходить, получить письмо или посылку.
За год мы так оголодали, что ветер сбивал с ног, а мечта была одна - досыта поесть хлеба.
Все с заплечными мешками вышли в коридор, построились в две шеренги. Началась перекличка: фамилия, имя, отчество, год рождения, артикул, срок. Когда всё сошлось, тюремщик нас и наши формуляры передал начальнику конвоя. Нас окружили солдаты с винтовками и двумя овчарками и повели за ворота тюрьмы. Мы жадно глотали свежий воздух, всматривались в хмурое осеннее небо. При уличном освещении выглядели особенно бледными, исхудавшими, заросшими дикой щетиной. Ботинки ссохлись и побелели, одежда свалялась и выцвела. Глянешь – идут люди «дна». Выделялись только Хадыка в серой шляпе и чёрном драповом пальто, Микулич в рыжеватой кожаной куртке, Сымон Баранавых, чисто одетый и всегда элегантный Василь Шашалевич. На нём самый простой костюм выглядел красиво; он умел носить вещи с особенным артистизмом.