А до условного освобождения Девишев жил за сценой вместе с веселым юрким моим земляком Виктором и бывшим балетмейстером Станкевичем, седым и уже нездоровым, но неутомимым выдумщиком и любителем театра. Они втроем ставили интересные и яркие спектакли. По эскизам Виктора кроили, шили и раскрашивали костюмы и бутафорию для следующих постановок. А из чего?
Вот тут и начинается Цокурово "меценатство". Скульптуру на аллее Виктор лепил по приказу начальника и каждый день в столовой получал "гонорар" — пайку, баланду и две каши. Да, из чего шили те костюмы и декорации? На швейную фабрику приходили вагоны с "метражом" — тканью на солдатскую одежду. Тюки были упакованы в толстую и плотную марлю. Закройщицы и мотористки понемногу растаскивали ее на свои нужды. Что-то шили и выделывали, нитки иногда прятали в таких укромных местах, что достать их оттуда умела только начальница колонны, бывшая блатнячка Тамара Стогова. На нужды "искусства" по заявкам Девишева начальник отпускал марли сколько нужно. Покрашенные, разрисованные, накрахмаленные костюмы для "Слуги двух господ" Гольдони с Девишевым в роли Труффальдино очаровывали всех.
Цокур часто проверял кухню и почти никогда не пропускал кабинку "театральной троицы". Расспрашивал, что нужно для новой постановки. Однажды принес "Правду" с опубликованной пьесой Константина Симонова "Русские люди" и приказал поставить. Уголовники и "контрики" с удовольствием играли генералов и героев войны. А пьесу Гольдони повторяли несколько раз. Спектакль шел в веселом, стремительном темпе под музыку из оперетт Штрауса и Кальмана. Играл зэк с небольшим сроком Женя Бродский, а возглавляла музыкальную часть доцент Московской консерватории — уборщица закройного цеха Вера Федоровна Туровская.
Перед представлением в столовой сдвигали столы к углам, расставляли скамейки. В центре первой сидели начальники и командир взвода охраны Григоренко с женами, рядом и за ними — стрелки и незанятые надзиратели. Цокур разрешал вольным аплодировать артистам, а лагерники стояли тесной толпой и хлопали изо всех сил.
После спектакля с разрешения начальника артисты "пировали": повар давал по миске поскребков каши, а иногда консервированную в томате фасоль — всем поровну. Кого только я не играл в тех спектаклях! Это была радость — хотя бы на несколько часов сбросить ватник и почувствовать себя матросом Годуном в "Разломе" Лавренева, Борисом в "Грозе" Островского, Аркадием, в костюме и при галстуке, в "Платоне Кречете" Корнейчука. Спустя много лет, в Киеве, я рассказывал Александру Евдокимовичу о том спектакле на лагерной сцене. Он смеялся, что Кречета играл бывший аферист Иван Иванович Водопьянов. За какую-то провинность попал он в кондей. На репетиции артиста приводил кондейщик, а спектакль он так сыграл, что начальник сразу освободил "Кречета" из кондея и премировал буханкой белого хлеба. Вот это — награда!
А где-то, не так уж и далеко, гремела и захлебывалась кровью война. Лагерь работал на оборону. Лесоповальные лагпункты днем пилили, ночью отгружали дрова оборонным заводам, рудстойку шахтам Кузбасса, шпалы, ружболванку для автоматов. Наша фабрика одевала воинов, работая в три смены. Некоторые мотористки по своей воле оставались на вторую смену, иногда от усталости и бессонницы прошивали пальцы, волосы запутывались в трансмиссии. Когда "вольняшки" выставляли их из цеха, девчата кричали: "Не пойду! Это вы — тыловые крысы, а я хочу, чтобы моему брату, мужу, отцу теплее было под Сталинградом и на Неве", прятались за тюками ваты и занимали свободный мотор. В карманы телогреек клали записки фронтовикам с самыми нежными пожеланиями.
Иногда украдкой, чтобы не знал опер, Цокур удивлялся: "Что же это за враги народа? Если бы все вольные так старались, мы были б о-го!". Чтобы сытней было в котлах, начальник поручил агроному Бахтину посадить картофель, морковь, свеклу, лук, устроить парники и теплицы. Появилось свое образцовое сельское хозяйство, и сытней жилось заключенным. Цокур старался: в бараках было тепло, чисто и уютно. Начальник любил концерты и спектакли. Наша самодеятельность гастролировала по другим лагпунктам. Захотелось начальнику, чтобы зона не похожа была на другие, и надумал он к Новому году у столовой поставить из снега двух слонов.
Шейно на кирпичном заводе лепил и обжигал в уширенной печи копию мухинской скульптуры вместо подмокшей от теплого ветра ледяной на аллее. Для слонов искали нового мастера. И вскоре нашелся немного художник, немного поэт, образованный филолог, москвич Коля Лейзеров. Сын бывшего дипломата, который работал во Франции и был ликвидирован вместе с коллегами в 1937-м. Коля учился в Московском институте философии, литературы и истории. Своих прежних однокурсников, знаменитых поэтов, называл Сашами, Мишами и Женями, писал гладкие стихи, а физически не был приспособлен к лагерной работе. Цокур, видимо, его жалел и посылал помогать водокатам и хлеборезу на кухне, дровосекам в пекарне, подметальщику у каптерки. Высокий, тонкий, как жердь, в одежде третьего срока, в очках с треснутым стеклышком и с каплей над верхней губой, Коля был исключительно деликатен и вежлив, говорил на безупречном литературном языке, иногда что-то рисовал для культурно-воспитательной части (КВЧ). Стоило заговорить о литературе, как он сразу преображался, выпрямлялся, начинали блестеть глаза, он на память читал сонеты Петрарки и Шекспира, целые главы из "Ада" Данте, потише — Ахматову, Пастернака, Павла Васильева.