Пока грохотал столыпинский вагон, никто не спал, каждый думал своё, как бусины перебирал в памяти триста шестьдесят дней этого страшного, мучительного года. А впереди была тайна, загадка, неизвестность. Нас отучили задавать вопросы, думать о завтрашнем дне. За нас думали начальники, надзиратели, конвой – наши страшные опекуны.
Далеко за полночь в зарешёченных окнах замигали редкие, тусклые фонари. Поезд стал. Нас вывели в чёрную, как сажа, ночь и приказали садиться в подмёрзшую грязь. Клацали приклады, топали подбитые гвоздями сапоги, пахло паровозным дымом, казармой и псиной от мокрых овчарок. Нас построили по четыре в ряд, начальник конвоя прочёл обычную «молитву»: «Шаг вправо, шаг влево считается побегом. Стреляем без предупреждения Направляющий, вперёд».
Нас вели по тёмным, грязным окраинам Могилёва и привели в огромную, екатерининских времён тюрьму в самом центре города. По дороге Шашалевич часто задыхался и спотыкался. Мы с Ходыкой его поддерживали с двух сторон, чтобы ненароком не ступил шаг вправо или влево.
В туманной и влажной темноте нас привели в пустой и гулкий тюремный двор, из узких зарешёченных окон цедился слабый свет и валил густой пар, на вышках шевелились неуклюжие фигуры охранников. Нас принимал начальник корпуса: пересчитал, сделал перекличку по формулярам, расписался в приёмке «поголовья», попрощался с начальником конвоя и повёл нас по узким коридорам с низким полукруглым потолком.
Запрещалось говорить, топать, команды отдавались шёпотом, что бы никто не услышал, что прибыл новый этап. Надзиратель открыл обитые железом двери, за ними были другие – из окантованного железного прута. Камера размером с футбольное поле, когда то была тюремной церковью. На цементном полу от самых дверей плотно лежали люди - опухшие, заросшие щетиной, в жёлтых от бесконечных прожарок, давно нестиранных рубахах и кальсонах. У стен нары плотно заселенные сонными людьми. Они храпят, бормочут, скрипят зубами во сне. Вонь страшная от распаренных тел и полутораметровой дежки, переполненной отходами жизнедеятельности; потолок и стены, как спелой брусникой, укрыты подвижными клопами, этими вечными и неразлучными спутниками арестантов. Сверху они пикируют на своих жертв и допивают кровь из расчёсанных, как крапивой посеченных тел. Споро плодятся большие бледные вши от тоски, от горя и людской скученности.
Мы замерли на пороге, не зная куда ступить. Разбудили старосту камеры. Поднялся в коротких кальсонах, высоченный, широкоплечий мужчина с маленькой головкой, былой белыничский учитель Гайдукевич. Первый вопрос: «Откуда? Что нового на воле?»
А ту волю мы больше года не нюхали. Староста взял длинную фанерную дощечку с фамилиями всех насельников камеры, разбитых на десятки. Послюнил карандаш и начал записывать нас. От первых фамилий растерялся: «Уж не писатели ли вы, товарищи? Я ж ваши фамилии вычёркивал из хрестоматии. А божечки, за что ж вас столько?» - закончил перепись и предложил расселяться. А куда, никто не знал. Гайдукевич понемногу растолкал сонных, приказал подвинуться. Кто где стоял, там и осунулся на пол. Мы – три Сергея: Знаёмы, Ракита и я, нашли уголок около печи под нарами. Кто - то из разбуженных позвал Василия Антоновича к себе. Это был известный солист радиокомитета Струневский.
В шесть часов подъём. Хочешь, не хочешь - вставай. Надзиратели приносят пайки хлеба с приколотыми довесками. Гайдукевич вызывает «десятки» – раздаёт хлеб и по кусочку сахара. В разных уголках начинается ссора из-за горбушки. На них устанавливается очередь, а что делать, если горбушек получилось меньше? Страсти разгораются до драки.
В камере 60 десятков. Кого тут только нет! Такого человеческого конгломерата нигде больше не встретишь. Тут брат и швагер Голодеда, начальник пограничной заставы, очень деликатный и интеллигентный Вдовин, маленький, лысый, с пламенными чёрными глазами бывший полковник Красной Армии Ковтун – главный утешальник близкой амнистией и пересмотром всех дел. Он охотно пишет всем жалобы, даёт советы и консультации. Тут и весёлый кавалерийский комвзвода по фамилии Афтор; он всегда сидит в синей венгерке и фуражке без звёздочки, сбитой на левое ухо. Отдельный уголок на нарах занимают бывшие работники Могилёвской конторы «Заготзерно» Радкевич, Холоденко, Френкель. За стеной, в камере для смертников, ждёт исполнения приговора или помилования их товарищ Домбровский. И всё из-за клеща. Он водился в зернохранилищах веками. А нашли и начали уничтожать не клеща, а работников конторы. Тут и преподаватели Витебского ветеринарного института Капитанаки и Зенкевич. Им дали по 15 лет, а их товарищам присудили высшую меру. За сап, которого в Беларуси и следа не было. Ходил по камере до пояса голый, но с галстуком на шее и в чёрном берете контрабандист из Польши.