В общем, долина Шэннона — идеальное место, если хочешь странствовать по всей Западной Ирландии, а ничто на земном шаре не сравнится с ней по красоте. Так, по крайней мере, считаю я и не могу себе представить, что она мне когда-нибудь надоест. Поэтому я решил покинуть Дублинское графство и на крыльях мечты, полный оптимистического воодушевления (пессимист я только в теории, а на практике мой энтузиазм и наивность вызывают порой изумление даже у меня самого), переправил коробки с книгами в домишко, который пока еще совершенно не приспособлен для жизни. Не один месяц уйдет на то, чтобы его обустроить, но надеюсь, к концу года…
Так что сами видите — без книг мне не поддержать разговор на нужном уровне. Откровенно говоря, я не читал Левинаса, а Сартра никогда не принимал всерьез. Зато сказать что-нибудь о Спинозе, Лейбнице, Канте или Ницше, наверное, сумел бы. Хотя не уверен, что целиком и полностью освоил их философские системы. Монадология, например, до сих пор для меня потемки. Остальные из тех, кого вы назвали, иногда производили и на меня впечатление ослепительной вспышки света, что внезапно освещает темную комнату.
Ваше письмо застало меня в Париже, где я оказался совершенно случайно, хлопоча о фильме, который вам, к сожалению, не удалось посмотреть. И оно настолько меня впечатлило, что первым моим желанием — весьма симптоматичным — было бежать в книжный магазин за «Мыслями» Паскаля.
Но сначала я расскажу вам, как ездил на лингвистическую практику в Германию. Не подумайте, что ухожу от темы. Напротив, собираюсь встроить ее в контекст.
В пятнадцать лет я, как ни странно, был спокойным, уравновешенным подростком. Обучение в лицее Мо протекало мирно (после бурного взлета, когда меня осыпали необычайно высокими оценками, я быстренько сообразил, что популярность среди товарищей сохраню, лишь умерив учебное рвение, и, прилагая минимум усилий, получая вполне приличные баллы, спокойно переходил из класса в класс). Не курил, не брал в рот ни капли спиртного. На свой лад был даже спортивным(во время каникул у отца поднимался на велосипеде на перешеек Изеран, как-никак почти тысяча метров высоты, если считать от Валь-д’Изер, играл в лицейской футбольной команде и забил не один классный гол). Музыку слушал «прикольную», вроде «Pink Floyd». Девушки считали меня симпатягой.Намечались, правда, и тревожные симптомы (слишком раннее увлечение Бодлером; болезненная жалость к страдающим животным), но согласитесь, все это не стоящие внимания мелочи.
Все мы, дед, бабушка и я, представляли себе Германию страной промозглых туманов, и я уехал туда в теплой куртке с капюшоном, прихватив немалый запас свитеров и шерстяных носков. Кажется, у меня с собой была даже теплая шапка и варежки. Но в Баварии летом жарко (курсы были в Траунштайне, на юге, почти что в Австрии).
Это была не просто моя первая языковая практика в Германии, я вообще впервые оказался за границей.
Лето в том году выдалось замечательное. Один ослепительный солнечный день сменялся другим. По утрам мы учились, а потом могли делать что угодно: гонять по пустынным уличкам маленького городка на велосипеде, загорать на лужайках в городском парке, купаться в реке Химзее, на которой стоял городок. Да и немецкие девушки — как бы помягче выразиться? — не страдали излишней застенчивостью.
Словом, я мог бы от души повеселиться. Но! Я сидел как пришитый в комнате и читал «Мысли» Паскаля.
Довольно странное занятие для подростка, не отрицаю, но всем известно, что переходный возраст — время опасное и непредсказуемое. Кто-то в одиночестве слушает «хеви-метал» (а потом расстреливает одноклассников из автомата, были ведь и такие кошмарные случаи). Паскаль с его глубинной затаенной страстностью может оказать на нервную систему влияние куда более мощное, чем «хеви-метал». Знаменитое «Меня ужасает вечное безмолвие этих бесконечных пространств!» [62], став привычным, потеряло силу воздействия, но я-то читал это в первый раз, был неподготовлен, незащищен и получил удар под дых. Ужас космической пустоты и вечное в ней падение. Какой из ужасов может быть страшнее? А этот фрагмент: «Представьте себе, что перед вами скопище людей в оковах, и все они приговорены к смерти, и каждый день кого-нибудь из них убивают на глазах у остальных, и всепонимают — им уготована такая же участь, и глядят друг на друга, полные скорби и без проблеска надежды. Вот вам картинаусловий человеческого существования» [63].
Конечно, был во мне какой-то скрытый изъян,если я без малейшего сопротивления ухнул в пропасть, которую разверз передо мной Паскаль. Но психоанализом я заниматься не желаю — он мне омерзителен. Я только замечу, что Паскаль был первым моим искусителем. (Бодлера я хоть раньше и читал, но не вникал в смысл стихов, зачарованный их чудесной пластичностью. Я уверен до сих пор, что это лучшие стихи, написанные на французском языке.)
Чтение Паскаля открыло для меня все человеческие страдания. По воскресеньям во второй половине дня я закрывал ставни и слушал «Франс-Кюльтюр» (тогда как до этого предпочитал телевизионный хитпарад). Покупал пластинки «Velvet Underground» и «Stooges». Стал читать Ницше, Кафку, Достоевского, потом Бальзака, Пруста, ну и так далее.
Скажу и еще кое-что, что только добавит моему рассказу странности. У меня в то время был близкий друг, звали его Жан-Робер Япуджьян, и мы с ним были, что называется, неразлейвода, с пятого класса сидели за одной партой. Я знал, что у него религиозная семья (более религиозная, чем обычные прихожане, отец у него был генералом Армии спасения и возглавлял центр социальной помощи в Вильпарисисе).Жан-Робер тоже был верующим, но тактично и деликатно избегал любых разговоров о вере, которой моя семья, как он знал, была совершенно чужда.
В тот год, как только начались школьные занятия, я попросил его рассказать мне подробнее о христианстве. Он подарил мне Библию, переписав, по моей просьбе, на титульный лист отрывок из «Послания к Коринфянам». Эта Библия до сих пор со мной. Год за годом я читаю ее, перечитываю, а вот поэму «О природе вещей» не открывал ни разу.
Погружаюсь в прошлое все глубже. Стали всплывать зыбкие, похожие на сон воспоминания: у себя в Мо, в лицее имени Анри Муассана, я ходил на факультативные уроки катехизиса, чуть позже посещал христианский семинар, которые кто-то организовал в Агро, даже совершил вместе с одноклассниками паломничество в Шартр. (Вижу все очень отчетливо, вспоминаю, например, что не взял с собой спального мешка, просто не подумал, что идем с ночевкой, и в результате на собственном опыте узнал, что такое «христианское милосердие».) Я посещал воскресные мессы не раз и не два. Лет десять, а то и двадцать ходил по воскресеньям в церковь, в любом районе Парижа, где бы мне ни довелось поселиться. Приняв причастие, обменивался приветствиями «мир вам» и с благовоспитанными, даже знатными прихожанами Седьмого округа, и с африканцами, живущими в Двадцатом. Молился ли я по-настоящему? Не знаю. Не помню, о ком или о чем я думал, но изо всех сил старался сосредоточиться в ожидании призыва: «Молитесь, братья и сестры, дабы моя и ваша жертва была угодна Богу Отцу Всемогущему». Я любил, любил всем сердцем этот торжественный и великолепный обряд, что оттачивали веками. «Господи, я не достоин, чтобы Ты вошел под кров мой; но скажи только слово, и выздоровеет слуга мой» [64]. Эти слова звучали всякий раз для меня откровением, я принимал их всем своим существом. Каждое воскресенье пять или десять минут я верил в Бога, потом выходил из церкви и, оказавшись в сутолоке парижских улиц, мгновенно забывал о нем.