– Безобразие! – воскликнул Комберг, выслушав меня. – Это черт знает что! Да вы понимаете, к чему может привести ваша самодеятельность?!
Комберг бушевал еще долго. Но, похоже, он просто тянул время, прикидывая, как поступить, чтобы и отреагировать должным образом на промах своего подчиненного (в данном случае – мой), дабы обезопасить себя на будущее, и в то же время не карать меня слишком уж строго…
Тем не менее этот «разбор полетов» закончился рядом оргвыводов.
Во-первых, мне надлежало представить Комбергу лично и под грифом первой степени секретности письменный доклад с приложениями-справками по делу Светова (что я незамедлительно и сделал, поскольку предусмотрительно прибыл пред очи высокого начальства не с пустыми руками).
Во-вторых, следовало разработать и осуществить в самые короткие сроки план розыска и поимки Перевертыша; причем исполнители получали полномочия уничтожить его любым возможным способом по своему усмотрению. Мне надлежало регулярно докладывать Комбергу о ходе операции и вообще – информировать о всех новых фактах по данному делу.
В-третьих. Исполнителей вчерашней операции (тех из них, которые этого заслуживают) надо было – своей властью – поощрить, а виновных в провале – примерно наказать (выходило, что наказывать следует чуть ли не всех подряд за исключением оперативников, погибших во время преследования Светова на аэре).
В отношении агента Коры Канунниковой было дано особое указание. Провести тщательное дознание с использованием форсированных методов и привлечь к самой строжайшей ответственности, вплоть до уголовной, за сознательный отказ от исполнения служебных обязанностей и содействие опасному преступнику. Соответственно – уволить из рядов, разумеется, без права на пенсионное пособие и льготы, полагающиеся бывшим сотрудникам спецслужбы…
На этом наше рандеву закончилось, и я буквально чуть ли не с порога кабинета Комберга стартовал в Интервильский филиал Управления, поскольку к тому времени стало ясно, что именно в Интервиле в настоящее время скрывается Перевертыш.
Прибыв туда, я развил кипучую деятельность. Прежде всего заслушал устные доклады сотрудников о том, как безуспешно завершилась первая фаза пресловутых оперативных мероприятий. Затем в течение нескольких часов изучал письменные и электронно-компьютерные рапорты непосредственных фигурантов дела. Потом – обзор прессы и сообщений головидения. И наконец, отдал ряд распоряжений, согласно которым брал на себя непосредственное руководство дальнейшими этапами операции. Я задействовал самые отборные кадры из резерва Управления. И кроме того, принял меры, направленные на недопущение утечки какой-либо информации о данном деле.
Освободился я только к вечеру. И тотчас отправился в следственный изолятор спецслужбы, где содержалась предательница Кора.
У меня почему-то было ощущение, что она еще может нам пригодиться. Впрочем «нам» – слишком абстрактно. Мне, конечно же, в первую очередь – мне.
Дежурный по изолятору проводил меня на двадцатый подземный этаж, где содержалась в камере под неусыпным наблюдением сторожевых компьютеров «предательница и сообщница опасного преступника», выражаясь словами Комберга. Но сначала я побывал у следователя Гредескулина, который допрашивал Кору, и выяснил, что ничего интересного он из подследственной «извлечь» пока не смог.
Я также просмотрел отчет о проведенной ментоскопии (и тут абсолютный ноль). Либо Кора действительно ничего не знала (к такому мнению я и склонялся), либо она испытывала к Перевертышу настолько сильные чувства, что это помогало ей скрывать информацию – даже в ходе применения так называемых «форсированных методов дознания».
Лицо Коры было бледным и осунувшимся – результат пережитого накануне нервного шока, а также гипносканирования памяти.
Разговаривать со мной Кора наотрез отказалась. Впрочем, ничего другого я от нее и не ожидал.
Я даже не стал входить в камеру, чтобы не провоцировать ее на приступы истерики. Стоя за решетчатой дверью, я «исполнил» длинный монолог. И, хотя красавица демонстративно зажала уши, я надеялся, что кое-что из сказанного мной не может не запасть в ее сознание.
В отличие от Комберга я не стал взывать к ее чувству долга перед всем человечеством, не стал расписывать те опасности, которыми грозила Земле деятельность ее возлюбленного.
Вместо этого я сообщил ей о решении нашего высокого начальства срочно ликвидировать Светова. И добавил, что только она одна может в этой ситуации спасти его – если, разумеется, поведает нечто такое, что позволит обосновать отмену вышеупомянутого решения.
Затем я использовал стандартный прием воздействия на женскую психику, а именно: долго и аргументированно втолковывал, что Перевертыш на самом деле ее не любит, что в отпуске она нужна была ему известно для чего; что она себе вбила в голову; что и вчера он откликнулся на ее призыв и заявился к ней в отель лишь потому, что ему нужно было где-то отсидеться и решить проблему питания и денег. Из всего сказанного мною следовало: дальнейшее выгораживание этого негодяя просто-напросто глупость с ее стороны.
Это был запрещенный, хотя и действенный прием – вроде пресловутого удара ниже пояса. За подобные словеса дамы обычно бьют циников по мордам. Именно так она и попыталась поступить, подлетев к решетке разъяренной тигрицей, и, если бы я вовремя не отступил назад, пощечина была бы мне обеспечена.
На этом я посчитал свою миссию законченной (пока) и откланялся. Надо было дождаться, когда ядовитые семена, которые я заронил в ее прелестную головку, дадут всходы.
Поднявшись наверх, я приказал перевести подследственную в наш интервильский филиал. Допросы – прекратить. Все прочие методы обработки – тоже. Кору следовало содержать под стражей и ждать, когда она сама изъявит желание дать показания.
Была уже глубокая ночь, когда я, вернувшись в Интервиль, плюхнулся в кресло в своем кабинете.
И только тут я вспомнил, что за вот уже почти двое суток не звонил Эвелине. Это упущение следовало незамедлительно исправить.
Эвелина была, конечно же, смертельно обижена подобным невниманием с моей стороны, и я потерял немало времени, доказывая ей, что был по горло занят неотложными делами, но тем не менее постоянно думал о ней, потому что очень сильно люблю ее (и так далее, в том же слюняво-возвышенном духе). Я действительно любил ее, но беда в том, что женщинам почему-то постоянно нужно доказывать свою любовь. Как суду присяжных доказывают наличие вины преступника…
Потом я заявил, что звоню, чтобы предупредить, что скоро буду дома, – и этим, разумеется, несколько унял ее гнев.
И вот тут-то она нанесла мне неожиданный удар – сообщила, что результаты первоначального обследования подтвердились. И беззвучно заплакала. Внутри у меня словно что-то лопнуло, а в голове воцарилась ужасающая пустота.
Однако сказались профессиональные навыки: я тотчас же принялся утешать ее. Говорил, чтобы она не принимала диагноз близко к сердцу, потому что эти медицинские компьютеры сплошь и рядом ошибаются (хотя знал, что они-то как раз никогда не ошибаются в отличие от людей). Затем я соврал, что у меня якобы есть знакомые медики, которые имели в своей практике массу подобных случаев с успешным исходом, и просто надо обратиться к ним, что я завтра же и сделаю. Я сказал, что даже если диагноз и верен, то, как и при СПИДе, болезнь может тянуться еще десятки лет, хотя, конечно, жить в этом случае – все равно, что сидеть на мине замедленного действия, не зная, когда она сработает…
Эвелина почему-то расплакалась пуще прежнего, и тогда я отключил браслет и ринулся домой, в Москву.
Не стоит говорить о том, как я провел эту ночь. Эвелина, измученная слезами и переживаниями, от которых не помогали никакие успокоительные средства, заснула лишь к утру, а я почти совсем не спал. Когда же мне все-таки удалось забыться, мозг мой каким-то образом соединил воедино все события последних дней и выдал потрясающий совет. Я тут же проснулся и стал обдумывать эту возможность, и чем больше я над ней думал, тем все больше убеждался в реальности своей версии.