А когда он сделал шаг назад, ноги показались ему не только не прикованными, но легче перышка. Теперь тяжелым стал язык — хочет что-то сказать, а шевельнуть им не может. Он сделал еще один шаг, и язык стал легким, и с глаз слетела тьма...
А Шерифа все дрожала, дрожала, как подстреленная лань, и слезы лились, как у подстреленной лани. Потупила глаза, не смеет их поднять.
— Ты мне не сказала, Шерифа... ты будешь молчать? Не расскажешь никому все это...
— Буду молчать,— ответила она еле слышно.
— Я набросился на тебя...— продолжал он,— а ведь ты не виновата... как и я не виноват.
Она молчала. Слезинки, блиставшие на ресницах, падали на руку, с руки стекали на подушку, а новые все набегали и набегали на ресницы.
— Если я виновата перед тобой... прости меня! — наконец прошептала она.
— Ты меня прости,— торопливо произнес Сеид, язык снова верно служил ему, но теперь ум начал отказывать: он думал одно, а говорил другое.
— Отцы наши кровные враги,— продолжал он,— но ты... ты ведь женщина...
У нее быстрее потекли слезы, слово, которое она готова была сказать, застряло в горле, а Сеиду разум и вовсе отказался служить, снова взыграло сердце, снова засверкали глаза, складки на лбу разгладились, руки поднялись — и обвили прекрасный гибкий стан Шерифы...
III
Ути-эфенди был прав, когда говорил: «Женщина — зло, но и зло имеет разум». Так оно и есть, так бы оно и было, не имей женщина языка.
Женщина все понимает, обо всем догадывается, все готова сделать, одна напасть — болтает. Ее язык удержать нельзя, нельзя сохранить тайну, когда она известна женщине, а случись, что тайну знают две женщины? У Ути-эфенди ведь не одна жена, а две.
Стоит тайне Шерифы перешагнуть порог дома Садбер-ханум, и она пойдет гулять по махале, а из махалы, как всякая новость, на чаршию, плохо тогда Шерифе придется, ох, плохо! Ведь если Лутфи-бег прослышит про этот позор, он ее убьет и в реку бросит.
А Зейнел-бег, он что сделает?! Разрубит Сеида на куски, сожжет дом, где Сеид родился, в пепел превратит. Даже вообразить невозможно, что бы произошло, если б они узнали! Теперь ты можешь себе представить, как похолодели сердца несчастной Шерифы и Сеида, когда чаршия стала судачить о том, о чем, как они считали, никто ничего не знает и узнать не может. Вот кому следовало заранее на что-то решиться, потому что ждать роковой минуты было опасно.
Новость так и не дошла до ушей Зейнел-бега и Лутфи-бега (вероятно, потому, что никто не отважился им сказать), однако в одно прекрасное утро на чаршии до них долетел слух еще страшнее.
Будто молния ударила: молва пронеслась с одного конца города на другой: «Лутфи-бегова Шерифа убежала с Сеидом Зейнел-бега!» Города словно пожар охватил, так все взбудоражились и переполошились. Бегали из лавки в лавку, и вслушивались, и выспрашивали. А в махале только и слышно было, как хлопают калитки,— это соседки носятся одна к другой, чтобы услышать или самой сказать что-нибудь новенькое. Если хочешь знать, и в кафане ни о чем другом не говорили. Каждому надо доискаться, как все было, как могло быть. Ахмед-башмачник рассказывал даже, что его дети слышали от каких-то христианских детей (а те все видели своими глазами) вот что:
— Утром, на рассвете, Сеид ожидал Шерифу за текией (мусульманский монстырь), у нее в руках был узел, у него ружье и мешок. А возле Куру-чесмы их ждал закрытый возок, и возок этот поехал через нижнюю махалу.
— Нет,—- сказал стражник Алил,— в это время я сам видел возок, но он ехал к мельнице, не может быть, чтобы они прошли по нижней махале.
А Тефик-эфенди, писарь, утверждал, что возок проехал мимо его окна (это его и разбудило), так что они не могли проехать ни по нижней махале, ни в сторону мельницы.
Мнения разделились. Одни говорили: «Вот и хорошо!» Другие сердились: «Ничего хорошего, просто срам!» Друзья Лутфи-бега защищали его дом: «Девушка есть девушка, ни ума, ни опыта, он ее сманил!» А друзья Зейнел-бега утверждали: «Околдовала она его, такого парня!»
На чаршии легко празднословить, за болтовню пошлину не платят. А вот каково и Зейнел-бегу, и Лутфи-бегу!
Когда Зейнел-бег услышал на чаршии эту новость, у него отнялись ноги, замелькало в глазах, словно перед лицом пронеслась и хлестнула черным крылом черная птица. Хочет двинуть ногой, добраться до дома — и не в силах сойти с места, сидит на скамеечке как прикованный, дух перевести не может, что-то сдавило грудь, кажется, вот-вот дух испустит без последнего благословения. Приказчик принес ему стакан воды, он выпил, немного пришел в себя и медленно, еле переступая ногами, повесив голову побрел домой. Ничего перед собой не видит. Добравшись до дома, упал, бедный, в постель. В груди будто камень лежит, ноги холодные, руки трясутся, голос совсем потерял. Глаза помутились, а голова горит, словно в ней костер разожгли. Глядит на него ханум, утешает, только как его утешить, когда она сама плачет и сыплет проклятиями. А он ни слова в ответ, только все чаще кладет руку на сердце, словно жалуется — что-то в груди оторвалось.
Сразу повалили друзья Зейнел-бега, полон дом, но он никого не принимает. Запер дверь своей комнаты, только ханум возле него сидит, приглядывает.
А Лутфи-бег? Он как услышал, что утром произошло, задрожал, будто зверь, когда его прижгут каленым железом, закусил губы, да так, что кровь потекла на бороду, и побежал с чаршии домой. Вышиб ногой калитку, даже столб свалился, влетел в дом. Прошел, как чума, по галерее, сбил ногой мангал, который ханум вынесла раздувать, так что жар рассыпался по выскобленному, желтому, как бессмертник, полу. А когда ему попалась сама ханум, зашипел змеей, схватил ее за косы, швырнул на пол и начал бешено колотить ногами. Столько лет прожил с женой, даже молва шла о том, как они хорошо живут, а теперь поднял на нее руку. Но ему все было мало, и пока ханум извивалась на полу, он поднялся по лестнице в свою комнату, взял револьвер, но, к счастью, ханум успела убежать к соседям. А когда остался в доме один, совсем взбесился, стукнул кулаком по стеклу в окне — вся рука облилась кровью, потом схватил табурет, швырнул в посудный шкаф, только осколки посыпались. И не провинились перед ним ни жена, ни окно, ни шкаф, просто надо было на чем-то выместить безмерную муку. И потом еще кричал и стрелял. Ни единого слова не произнес, только рычал, как раненый зверь, глаза налились кровью, зуб на зуб не попадает, стучат, как в лютый мороз.
Слава аллаху, в это время подоспели друзья, принялись его успокаивать, взяли за руки, повели в гостиную. Тут он немного затих, но не потому, что успокоился, просто усталость его сморила, и позволил делать с ним что угодно.