Часа через два после того, как ворвались большевики в город, в офицерскую палату, ковыляя на костылях, прибежал с перекошенным от ужаса лицом юнкер и крикнул:
– Идут!… Идут!…
Все заметались по палате. Раненые выхватывали из-под подушек револьверы, готовые оказать последнее сопротивление. Старик капитан Рябинин стоял у иконы и молился, держа в левой руке наган. Тяжелораненые закрывались с головой одеялом, чтобы не видеть того ужаса, который должен был сейчас начаться. В самом углу палаты бредил и стонал тяжело раненный в живот казак. Все приготовились к неизбежному концу.
Бледная, со слезами на глазах, в палату вошла сестра милосердия, крича хриплым от волнения голосом:
– Не стреляйте!… Не стреляйте!… Это пришла охрана… вас не тронут!…
Сразу за сестрой в палату смело вошёл безоружный, высокий солдат, с красной повязкой на рукаве шинели.
– Граждане – поднял он руку вверх. – Не бойтесь! Никто вас бить не будет. Я пришёл сюда с охранной ротой, по приказу товарища Мухина. Мы никого в госпиталь не пустим. Мы раненых не бьём. Но я должен вас разоружить. Вот как хотите – если верите, то сдайте оружие, потому вы наши враги и оставить вам оружие мы не можем. Мы вас считаем пленными. Если же оружие вы не сдадите, тогда я отниму его силой. Как хотите.
Сестра умоляюще протянула руки к трём-четырем офицерам, которые стояли на коленях, положив револьверы на сгиб левой руки, готовые открыть огонь.
– Сдавайтесь, господа, всё равно ничего сделать нельзя. Товарищ командир красной роты обещал мне защитить вас.
Офицеры переглянулись – бледные, растерянные. Все сразу положили на пустую кровать наганы. Красноармеец крикнул в коридор. Вошли ещё два солдата, собрали оружие. Красный командир оглядел всех и сказал:
– Подчиняйтесь по-прежнему всем правилам госпиталя. Если кто вас обидит, – обращайтесь ко мне, я буду пока жить здесь.
– А что с нами будет дальше? – спросил капитан Рябинин. – Расстреляют?
– Не могу вам сказать, гражданин. Не знаю. Наверно, ваше дело будет разбирать народно-революционная власть.
Красный командир ушёл. В коридоре сидели вооружённые красноармейцы. Несколько постов было выставлено на улице. По отношению к раненым красноармейцы держали себя вполне прилично, хотя смотрели на них мрачными, угрюмыми глазами. Через час после того, как посланный Мухиным отряд занял госпиталь, в здание пыталась ворваться большая банда вооружённых и разъярённых рабочих, но «мухинцы» их не пустили, причём дело дошло даже до взаимных угроз оружием. В течение дня таких попыток было несколько, но каждый раз «мухинцы» отстаивали белогвардейцев от расправы.
Ночь прошла без сна, в тревожных думах о будущем, в ожидании, что вот-вот ворвутся красные и перережут всех. Но всё было спокойно. Заходил командир красной роты, переписал всех по фамилиям, по чинам и роду оружия. На жадные вопросы о том, что ждёт раненых, ничего не отвечал, кроме односложного: «Не знаю».
Пришёл на следующий день, часов в 12, проверил всех по списку. Собрал всех в кружок – всех, кто мог собраться по состоянию своих ранений. Заявил:
– Помилованы вы все. Мухин предлагает тем из вас, кто может передвигаться, уходить через Амур в Сахалян. Не кучей, не толпой, а по одному, постепенно, чтобы не очень заметно было. В Сахаляне ваших много – пусть вас кормят и лечат. А кто тяжело ранен, тот пусть остаётся до излечения. Могут не бояться – никто их не тронет…
Раненые с чувством поблагодарили краскома. Он ухмыльнулся.
– Благодарите Мухина. Это его приказ. А что до меня – так я бы вас всех расстрелял бы. У меня брата казаки расстреляли на вокзале. Гады!
Он твердо и крепко повернулся на каблуках и вышел из палаты.
В тот день большинство легкораненых перешли в Сахалян. Туда же перебрался и Александр Полунин. У прапорщика был жар, и чувствовал он себя ужасно, но оставаться не захотел. Полторы версты до Сахаляна шёл по ледяной дороге через Амур почти три часа.
Белокурый гигант, с длинным чубом, с голубыми, ясными глазами, в охотничьей куртке и оленьих унтах, с винтовкой на ремне, спокойно и самоуверенно переступил порог совдепа – в доме военного губернатора – и бросил первой попавшейся машинистке (совдеп уже шумел двумя десятками каких-то развязных девиц, которые делали вид, что что-то делают):