Колонна, вернувшаяся в Афины, уменьшилась почти на тысячу гоплитов. Около четырехсот из них все еще были живы, но из-за ран не могли идти. Их поножи, щиты и копья сложили на повозки вместе со снаряжением павших. Для шестисот погибших афинян эти вещи были самыми ценными предметами, которыми они обладали. Каждый был помечен фамильной печатью. Обычно их передавали племени и отдельным наследникам – для продажи или для гордой памяти.
Все это было позади, когда Ксантипп шел по солнечной улице рядом с Эпиклом. В такой день было просто приятно чувствовать тепло лучей на затылке и знать, что ты жив. Он спрашивал себя, сможет ли когда-нибудь снова почувствовать запах фенхеля, не вспомнив о битве.
Издалека донеслись приветственные звуки. Толпа, увидев воинов, зашумела, и это подняло ему настроение. Никогда раньше он не возвращался с поля сражения на виду почти у всего города. Воистину они стали марафономахами, как сказал Мильтиад. Людьми Марафона. Станет ли этот день определяющим в его жизни и всегда ли он будет доволен своей ролью в нем? Временами память петляет трудной дорожкой. Он уже знал, что вчерашний разговор с Мильтиадом будет давить на него еще долго. Время, проведенное на передовой, запомнилось яркими вспышками. Ксантипп помнил, что у него весь день пересыхало в горле. Части этого дня потеряли связь с целым, поэтому он не смог бы назвать точный порядок событий. Но подозрения в отношении Мильтиада были так же свежи и несомненны, как и накануне.
Горожане украсили Мильтиада венками из крокуса и амаранта, вечного темно-красного цветка, который никогда, и будучи высушенным, не блекнет. Архонта даже убедили нести густо усыпанную бутонами веточку. Зеленые виноградные лозы обвивали его правое плечо. Он гордо возглавлял колонну. Шедшие вместе с ним улыбались и махали руками; щиты висели за спиной, и герои могли обнять любого, кто осмеливался подскочить и поцеловать их.
Ксантипп старался не хмуриться, хотя и заметил, как Эпикл поглядывает на него искоса, удивленный выражением его лица.
– Тебе же это никогда не нравилось! – прокричал Эпикл сквозь приветственный шум. – Толпы афинян, столько людей… Видишь вон там Фемистокла? Вот уж кто обожает внимание.
Конечно, так оно и было. Фемистокл шел прогулочным шагом рядом с Мильтиадом. Ему доставалось больше всего цветов, а какая-то молодая женщина наматывала ему на руку виноградную лозу – от плеча до запястья. Смеясь вместе с ней, он небрежно опустил ладонь ей на талию, притянул ближе и, наклонившись, сказал что-то, что заставило ее покраснеть.
Фемистокл, по крайней мере, претендовал на лесть города без всякого смущения. Ксантипп мог только пожать плечами. Этот человек вел свое племя с хладнокровной храбростью, сплотив людей под давлением врага и разбив основные силы «бессмертных». Фемистокл заслужил признание.
Дорога, по которой они шли, вела через город к агоре, мимо холмов Пникс и Ареопаг – к югу и западу от нее. На этих голых камнях собирались для обсуждения и голосования собрание и совет. Такие места становились священными по факту своего назначения. Уже готовились торжественные речи и жертвы Афине за освобождение города. Кое-что из этого Ксантиппу пришлось вытерпеть, но неподалеку был его дом, а значит, прохладная вода и тишина. Агариста и дети найдут его там, но, пожалуй, не раньше, чем он проникнется покоем. Он нуждался в этом после криков и шума, бьющих по нему, как крылья. Ему нужно было побыть одному хотя бы какое-то время. Мужчины вроде Фемистокла, казалось, расцветали от прикосновения рук и плача благодарных женщин. Эпикл был в восторге от этого. Ксантипп подумал, что, возможно, такими же были Тесей и Геракл.
Впереди он увидел Аристида, одетого в простую хламиду и напоминавшего архивариуса или ученого на прогулке по агоре. Аристид сыграл в победе такую же важную роль, как и Фемистокл, но в нем не было тщеславия. Ксантипп гордился тем, что осознавал достоинство этого человека.
Фемистокл прикасался к каждой протянутой руке, смеялся и аплодировал вместе со всеми.
«Они жертвовали жизнью на поле битвы, и понять это по-настоящему могут только те, кто там побывал», – подумал Ксантипп.
Вот что роднило его с Мильтиадом. Принадлежность к одному братству. Должно быть, именно поэтому он и не высказался вслух. Конечно, Мильтиад мог бы выдвинуть встречное обвинение в неповиновении, но дело было не только в этом.
Ему вдруг стало душно, и слезы защипали глаза. Он не мог понять, откуда взялась эта эмоция, и больше, чем когда-либо, ему захотелось оказаться подальше от шума и ликующей толпы.