Абдель кинулся к своему приемному отцу, когда тот неожиданно подал признаки жизни.
Это был мучительный, булькающий вздох. Абдель пополз к нему, стараясь не обращать внимания на рану в боку, пульсирующую невыносимой болью, так что он едва не терял сознание. Юноша попытался сказать, «Отец», или еще что-нибудь, но слова застряли в его горле, пока не вызвали приступ мучительного кашля.
Единственный оставшийся глаз отца слепо вращался во все стороны, а его левая рука теребила мешочек на поясе. Правая рука дергалась от болезненных спазмов, хватая гравий в попытке прогнать боль. «Шахта…» – произнес Горион.
«Да», – произнес Абдель, и его горло опять заложило, а глаза наполнились слезами при виде умирающего отца.
«Останови их», – сказал Горион, невероятно спокойным голосом. Затем он произнес еще что-то, но Абдель не смог разобрать слов.
Рука старого монаха поднялась вверх, и Абдель понял, что тот работает над заклинанием. Горион резко дотронулся до него, но это было не простое прикосновение. Волна тепла обдала живот Абделя, и боль от раны внезапно утихла. Горион сделал долгий, болезненный выдох, и Абдель, у которого рана на боку закрылась и он был почти здоров, произнес, – «А теперь себя».
Но Горион не начал читать нового заклинания. «Это было последнее», – прохрипел монах.
Абдель был вне себя от злости на своего приемного отца, потратившего впустую свое последнее лечебное заклинание. «Ты умираешь», – все, что он смог произнести.
«Останови войну… Я не…»
Тело Гориона сотряс приступ неудержимого кашля и его левая рука внезапно протянулась к Абделю, заставив того вздрогнуть. В ней Горион держал рваный клочок пергамента, и затем второй рукой он выдернул оперенный дротик из своего глаза. Пергамент окропился кровью. Абдель ухватил руку Гориона и поднес ее к пергаменту.
«Я заберу тебя назад в Кэндлкип», – сказал Абдель, поднимая его на руки.
«Нет», – остановил его монах. – «Нет времени. Оставь меня… вернешься за мной…»
Тело Гориона сотрясла судорога, и Абдель едва удержался, чтобы не закричать.
«Твой отец…», – прокашлял он. Из единственного глаза Гориона скатилась слеза и, прежде чем он сделал свой последний выдох и его глаз закатился, он успел произнести, – «Халид и Джахей…»
Абдель закричал над мертвым телом. Без раздумий наемник взял пергамент в свои руки. Он еще долго сидел на дороге, окруженный смертью и криками воронов, пока наконец не встал, и начал готовить могилу своему отцу.
Глава 2
Тамоко не видела того, что видел ее любовник, когда смотрел в пустую рамку. Возможно, раньше там была картина, возможно посеребрённое зеркало, но теперь это была просто рамка, подвешенная на маленьких медных цепями к потолку личных покоев Саревока. Иногда он пялился на эту вещь в течение многих часов, бормоча проклятие или насмешки самому себе или переписывая дорожные заметки в дорогую записную книжку, переплетённую в инкрустированную драгоценными камнями кожу. Тамоко не умела читать на языке Фаэруна, который с её точки зрения был неудобен даже по сравнению с замысловатыми письменами ее родной Козакуры, так что она понятия не имела о том, что там он писал. Она только знала, что Саревок видел многое из того, что видели его пешки – а пешек у него было много.
Она с ногами забралась в мягкую, покрытую шелком кровать шириной в восемь футов, которая была прямо таки предназначена для медитаций. Но что-то кололо шею, и это мешало ей.
Гладкий шелк черной пижамы Тамоко зашуршал, соприкасаясь с шелком кровати, и заставил покрыться гусиной кожей ее тонкие, сильные руки. Она была маленькой женщиной, ростом не более пять футов, с гладкой кожей избалованной леди и силой берсеркера. Жизнь полная постоянных тренировок сделала ее тем, кем она и была в действительности: убийцей в полном смысле этого слова.
Она не потрудилась закрыть глаза, но прижала язык к нёбу и сконцентрировалась на дыхании и на течении крови, быстро бегущей по венам.
Комната была темна и воздух тих, а это были две вещи, которые обычно помогали ей сосредоточиться, но сегодня это не помогало. Сегодня воздух в личных покоях Саревока, глубоко спрятанных в комплексе комнат, которые мало кто видел, внушал ощущение тяжести и смерти. Устойчивый оранжевый свет канделябров, немного мерцающий из-за легкого сквозняка, заставил ее моргнуть. Влага заставила прилипнуть шелковые одежды к её скромным формам.
Минуты шли, а она продолжала усиленно медитировать. Когда Саревок смотрел на такие медитации и выглядел разочарованно (как сейчас, например), это обычно означало, что он собирался поручить ей убить кого-нибудь, так что она сочла нужным получше сосредоточиться.
«Мой брат», – внезапно сказал Саревок, настолько внезапно, что менее тренированный асассин наверняка бы вздрогнул, но не Тамоко, – «он в пути».
«Твой брат?» – быстро переспросила она. Саревок выдержал долгую и тревожную паузу, прежде чем обернуться.
«Да, у меня есть, по крайней мере, один брат», – произнес Саревок голосом, о котором она часто думала – был ли он чарующим или нет…
Холод прошел по её спине, заставив ее рассердиться на себя. Было что-то в Саревоке, она была в этом уверена, чего ей следовало опасаться. Он не был обычным мужчиной и не был обычным человеком, это было несомненно. Даже варвары Фаэруна были более похожи на обычных людей, чем Саревок. Она понятия не имела, что он представляет собой, но ей это нравилось. Мощь туманом витала вокруг него подобно тому, как вокруг женщин Фаэруна витал аромат духов. Она могла представить его погруженным в неё. Он был решительным и уверенным в себе, независящим от прихотей богов, ему было не свойственно действовать вслепую или по ребяческим причинам, так же как и гоняться за металлическими дисками солнечного цвета. Саревок хотел и власти и мощи и ещё много чего. Тамоко часто чувствовала страх в его присутствии, но сейчас не могла не восхищаться им. Факт оставался фактом, когда они были вместе, в темноте, ни чем не разделенные, даже тогда он говорил ей только то, что ей необходимо было знать, и он никогда не хотел, чтобы она знала слишком много. Он контролировал себя всегда.
«Какова будет природа его смерти?» – она спросила, подразумевая две вещи: во-первых, то, что она поняла, что должна убить и что она была достаточно предана, чтобы не спрашивать о причинах.
Саревок рассмеялся и звук его смеха заставил Тамоко улыбнуться – совсем не потому что его смех был очень приятным, а как раз по обратной причине. Действительно, он никак не мог быть простым человеком.
«Тогда он будет жить?» – заключила она.
Саревок, продолжая улыбаться своей внушающей ужас улыбкой, наклонился вперед, затем скользнул на кровать, медленно приближаясь к ней. В течении одного удара сердца она хотела отодвинуться в обратном направлении, избегая твердых, сильных, властных объятий приближающегося мужчины, но это было реакцией ее разума. Тело же предпочло действовать по-другому.
Они легко скользнули друг к другу, их соприкосновение было страстным и полным опасности, которая тянула ее к нему, заставляла возвращаться и в итоге сделала его рабом. Она убила бы для него десять, двенадцать, пятнадцать раз – могла вообще позволить себе сбиться со счета – и легко убить еще сто, если он будет смотреть на нее так как сейчас, держать ее так как сейчас, хотя бы еще один раз.
«Этот», – дохнул он ей в ухо – звук казался еще горячее, чем воздух – «поживет ещё… какое-то время».
Он внезапно оттолкнул её. У Тамоко даже приоткрылся рот от удивления. В основном она достаточно хорошо владела собой и попыталась не покраснеть из-за этого, но мерцание в глазах Саревока сказало ей, что он заметил. Саревок всегда все замечал.
«Два Зентарима», – сказал он ей, – «будут жить какое-то время, но только не долго. Я доставлю их из Нешкеля».