Не скажу, что я во всем восхищался Ксаном. В нем были безжалостность, коварство, даже двоедушие. Но его воспоминания заставляли переживать, по-иному смотреть на мир.
Я взялся за перо, чтобы сохранить услышанное. Понятно, литератор из меня никакой, ведь все свои сознательные годы я посвятил инженерной работе и, помимо технико-экономических обоснований, сочинял разве что заявления об отпуске и служебные записки. Но бог с ними, с красотами стиля и совершенством письма: прежде всего я стремился запечатлеть на бумаге голую суть и смысл того, что случалось с Ксаном.
В тот первый вечер все началось с того, что я выразил сожаление в связи с кончиной его жены, обронив пару банальных фраз о том, как трудно терять любимых. В первый момент мой собеседник не отреагировал. Только желчная гримаса застыла на его широком, грубой лепки лице, с неистребимым южным загаром. Затем внятно и четко (удивительно— к тому времени он опустошил не меньше бутылки) он продекламировал четверостишие из хадиса «аль-кудси»[3]: «
Для меня осталось совершенно неясным, какое отношение это имеет к нашему разговору. Впрочем, Ксан не стал упрекать меня в недогадливости. Поудобнее устроившись на кухонном стуле (забыл упомянуть, что мы сидели на кухне, в моей «двушке» в Печатниках), стал рассказывать о том, как его угораздило оказаться в тюрьме Фейсалабада. Неприятное место. Камеры там зимой не отапливались, летом — не вентилировались. Канализация не была предусмотрена, и нечистоты выплескивались прямо в окно...
Чтобы не захлебнуться мерзкой, вонючей жижей, ему приходилось вставать на носки, тянуться вверх всем телом, отчаянно сожалея о своем — увы! — недостаточно высоком росте. Всему виной были муссоны, которые, начавшись пару недель назад, разошлись не на шутку. Страна, долго изнывавшая от жары и засухи, получила сверхнормативный уровень осадков в виде ливневых многочасовых дождей, сопровождавшихся грозами и ураганами. Смывались целые деревни, стихия свирепствовала и в больших городах. Она захлестнула бедные районы Фейсалабада, одного из крупных городов пакистанского Пенджаба. Десятками гибли люди и животные; на улицах валялись разлагавшиеся трупы буйволов.
Гражданские власти старались как-то помогать людям,наводить порядок, а вот усилий тюремного начальства не было заметно. В подвальных камерах плескалась вода, смешанная с помоями и нечистотами, заключенные отсиживались на нарах.
Когда надзиратель препроводил Ксана в камеру и плотно закрыл за ним железную дверь, новичка тотчас взяли в оборот двое дюжих паков[4]. Раджа и Исхан были дакойтами,то есть профессиональными бандитами и творили по своему разумению суд и расправу. Русский ничем не успел им досадить, но европейцы так редко оказывались в зиндане, что грех было не воспользоваться подобной возможностью и не унизить представителя «расы господ».
Ксан получил свою порцию тумаков, затем его швырнули в яму, находившуюся в углу камеры и использовавшуюся в качестве нужника. Сейчас она была до краев заполнена зловонной жидкостью. В одном месте, рядом с узким зарешеченным окном, где земляной пол шел резко под уклон,глубина достигала почти двух метров, и русского оттеснили именно туда. Любая попытка выбраться из этой клоаки решительно пресекалась: Раджа и Исхан били Ксана по голове ногами как по футбольному мячу. Из носа и рассеченной брови шла кровь.
Дакойты не торопились, растягивая понравившуюся им забаву. Временами они отвлекались и начинали вспоминать,как разбойничали, ради выкупа похищая скот, а также мирных обывателей. Особенно красочно живописал свои деяния Раджа, который около года назад с десятком подельников захватил пассажирский автобус. В ожидании денег, которые должны были доставить друзья и родственники заложников, дакойты подвергли несчастных пыткам, оказавшихся в автобусе трех женщин изнасиловали. Исхан держался не так кичливо и признавал, что при всей своей удали и бесстрашии, он всё же боится в жизни двух вещей: всемогущего Аллаха и армии.
Так прошло около трех часов. Помимо дакойтов, в камере находился еще один заключенный — пуштун по имени Гульман. Постарше (не меньше сорока, лысоватый, слегка обрюзгший) и поспокойнее. Хотя Раджа и Исхан предлагали ему поучаствовать в зверском развлечении, Гульман лишь изредка тыкал в русского грязной пяткой и делал это с явной неохотой. Порой в его угрюмом взгляде Ксан улавливал нечто вроде сочувствия.