– Я прекрасно знал об этом! – сказал я, защищаясь, и загнул указательный палец. – Но однажды летом девятнадцатого года я застрял в Крауборо неподалеку от его летнего дома и воспользовался возможностью наведаться в Уиндлшем. Я просто хотел выразить свои соболезнования по поводу смерти Кингсли.
Улыбка исчезла с лица Адрианы.
– Это был такой удар! Когда Кингсли отправили домой, все здесь молились о его выздоровлении, но, говорят, с самого начала надежды не было. – Ее голос зазвучал глуше и слабее – эту печаль я замечал в ней всякий раз, как упоминали войну.
Я впервые услышал о том, что они с Кингсли были знакомы, и захотел узнать подробности. Мы с ним были близкими друзьями, но я не видел его с битвы при Сомме когда Кингсли ранили. Мне снова вспомнилось то, что я знал о той бойне. Потери Британии в первый же день составили шестьдесят тысяч. Двадцать одна тысяча погибла, почти все – в первый час сражения. Помню, для одной своей статьи я подсчитал, что три процента всех британцев, погибших в Первую мировую, пали именно в этот час на этом месте.
– Вы видели Кингсли после того, как… он вернулся домой? – спросил я.
– Нет, – тихо ответила она. – Меня тогда не было в Англии. Я была во Франции, в Вердене, все то время. Я была медсестрой-добровольцем, Чарльз.
Она замолчала, поглядывая на огонь. Я попытался вспомнить все, что знал о добровольных медицинских подразделениях. Если моя исследовательская память не подводила меня, с сорока тысяч в 1914 году к концу войны их численность возросла вдвое. Любая медсестра под Верденом должна была пережить невообразимую резню. Я провел большую часть войны на Мозеле, около Шарма, и много знал о Верденском фронте.
Она снова посмотрела на меня, словно сделав над собой усилие.
– Ну, продолжайте, – проговорила она. – Так вы отправились в Крауборо поговорить с Конан Дойлом о Кингсли.
– Во время нашей последней встречи во Франции ни один из нас не упомянул о смерти Кингсли. Я хотел выразить соболезнования, поэтому, когда представилась возможность, и нанес визит.
– И с тех пор вы не видели сэра Артура? – спросила она, силясь придать своему голосу бодрый тон.
– С того последнего визита я почти о нем не вспоминал. Ни в статьях, ни в беседах я не упоминал Конан Дойла, – сказал я.
– Неужели интервью с сэром Артуром не находка для репортера, Чарльз?
– Только не для меня. Единственный интерес, который выказывает к нему пресса, – это насмешки над его увлечением спиритизмом, а я не хочу в этом принимать участия.
– В насмешках или в спиритизме? – спросила она.
– Ни в том, ни в другом, – мягко ответил я.
– Должно быть, тяжело быть репортером, когда твой друг дает повод для критических статей. – Ее глаза внезапно расширились. – Но вы ведь не станете писать о друге в колонке новостей, Чарльз?
– Ну разве что о женщине, чей муж занимает видное положение, – поддразнил ее я. – Что до сэра Артура, то новости о нем не входят в сферу моих профессиональных интересов. Кроме того, какой бы сенсационной ни оказалась новость, он все равно останется для меня отцом Кингсли.
– А вы – другом Кингсли. Но все же многие журналисты теперь относятся к нему с пренебрежением, – сказала она. – Хотя должна признать, что он сам дает для этого повод. С тех самых пор, как он впутался в эту историю с феями, он, без сомнения, выставил себя на посмешище.
Она имела в виду его статью в «Стрэнд». Главной статьей рождественского номера за 1920 год (ровно год назад) стало его совершенно наивное сочинение о двух йоркширских девочках, которые умудрились сфотографировать фей в собственном саду. Статья была проиллюстрирована такими фотографиями, какие и ребенок бы всерьез не принял.
Тут к нам присоединился наш общий знакомый Гарри Карстерс, театральный критик из «Таймс».
– Итак, на какие спектакли стоит сходить в этом сезоне, Гарри? – спросил я, приглашая его присоединиться к разговору. Как только он уселся рядом, я вновь задумался над тем, что происходило в библиотеке.
– До весны смотреть нечего, Чарльз. А там я вам подскажу. Кстати, не собираетесь ли вы, случайно, в Париж в следующую пятницу? Вот там есть что посмотреть.
– Боюсь, мой французский не слишком хорош, – честно признался я. – Не услежу за диалогами.
– Это не пьеса, мой мальчик. Это балет. Хонеггеровский «Каток» дают в следующую пятницу, и у меня есть два билета на премьеру, а пойти я никак не смогу. Если у вас найдется спутник и вы сможете выбраться…