Или это долг наш — передавать свой опыт следующим? Или — надоедливая привычка, от дурного воспитания, вроде той, когда останавливают человека на улице, крутят ему пуговицу и заставляют выслушивать то, чего он не хочет знать?…
Я жил когда-то в Москве, в самом ее центре — на бульварах.
Я часто ходил через переулки, мимо Патриарших прудов, на Садовое кольцо.
Стояли на моем пути два дома, почти рядышком, обломками растоптанной еврейской истории. Но мало кто знал об этом в торопливой толпе, мало кто догадывался.
Первый дом: теперешний театр на Малой Бронной, — здание бывшего еврейского театра. Второй дом, за углом, каких-то сто шагов: теперешний дом народного творчества, — бывшее здание синагоги.
Я бывал в этом здании, в доме народного творчества, бывал в его концертном зале, не догадываясь даже, что молились тут когда-то евреи, плакали евреи, носили по залу свиток Торы, а теперь танцуют тут украинский гопак, читают стихи о советском паспорте, поют под гитару через усилитель.
Сколько таких мест по Москве, связанных с нашей историей, сколько таких мест, неизвестных мне, неизвестных уже никому!
А по другим городам — сколько?…
Мы, российские евреи, слишком уж много отдали на откуп официальным историкам, что извратили, опошлили, фальсифицировали историю нашу. Оглянись! — история наша будто дорога, что выходит из дремучего леса фактов, через прореженную опушку, промеж случайно натыканных ложных посадок из папье-маше, чтобы затеряться невидной тропкой посреди старательно перепаханной земли. А они все работают и работают: искусные лесники, рубщики фактов, специалисты по ложным посадкам… Что мы теперь знаем о прошлых десятилетиях? Практически, ничего. Что мы хотим узнать? Хоть что-нибудь. Хоть какие-то крохи… Сегодня мы не узнаем дедов наших. Завтра наши внуки не узнают нас.
Мы, российские евреи, все отдаем прожорливому времени, все почти уж отдали: историю свою, предков своих, общую память. С чем же мы останемся? С кем останемся?…
Как голые, посреди голого поля, в окружении безжалостного зверья…
Слезы и молитвы поколений имеют право на память, на уважение, на благодарность в нашей необремененной обязательствами жизни.
Нам нечего ждать, что кто-то позаботится о нас, повесит на зданиях наши мемориальные доски, издаст за нас наши книги с журналами, сохранит нашу историю и передаст ее нашим потомкам, — нет, этого мы не дождемся.
Что же тогда остается?
А остается нам одно.
Спросим отцов своих, спросим еще живых дедов своих: с ними уходит наша память, память российского еврейства, наше прошлое, наша связь с поколениями, наша теперешняя связь друг с другом. Спросим отцов своих. Сохраним малые крохи. Передадим дальше, детям и внукам.
Пусть каждый расскажет, что помнит. Пусть каждый сбережет, что сможет. Пусть хотя бы назовет детям имена дедов своих и прадедов: мы и того не знаем. Мы ничего не знаем. И начать надо с малого. Главное в этом деле — начать! Поторопиться! Уцепиться за факт, за нерв сегодняшний! Пусть потом придут старательные, дотошные, архивно-музейные, что осмыслят и объяснят, не спеша, — пусть!
Мы, евреи, небольшой народ в этом мире. Нам — держаться сообща, помогать, облегчать, советовать. И история наша, традиции — единственное, что спаяет, что способно спаять.
А без этого: голые, посреди голого поля, в окружении прожорливого зверья…
4
И вот теперь, сейчас, еженедельно, каждую субботу сходятся евреи к московской синагоге: в любую погоду, в любое время года, всегда.
В Москве, на улице Архипова, совсем рядышком с самыми главными государственными и партийными учреждениями стоят по субботам толпы евреев и спорят, и беседуют, и сватают, и знакомят, и просят помощи, и решают в который уж раз кардинальный вопрос века: ехать или не ехать?
— Что тут такое? — спросит случайный прохожий.
— Бейт-кнесет.
— Что, что?
— Синагога, вот что. Си-на-го-га…
И покачают головами одни. И поспешно уйдут другие. И пробурчат что-то третьи, малолестное, а то и нецензурное. А четвертые, остановившись, долго будут глядеть с изумлением на здание с колоннами, на толпу вокруг, будто удивительнее зрелища и не видывали: евреи у синагоги…
Тихо здесь в будние дни. Тихо и пустынно…
В будние дни тихонько пройдут поутру старики-евреи, шаркая подошвами, кашляя и задыхаясь, спустятся сверху, с Маросейки, или с трудом взберутся снизу, с Солянки, — и опять пустынно, и транспорта немного, только пробежит мимо шустрый корреспондент из «Советского спорта», чье здание рядом, вплотную к синагоге, да выедет машина из гаража напротив, да встанет столбом случайный зевака на узком тротуаре, с удивлением разглядывая незнакомые письмена над входом: что это? откуда это? персидское, египетское или, может, бушменское?…