— И вот что, — продолжила Хелен Джей, — Кастро, назад! На мостик! К пульту. Занять фокус атаки собой! Бегом! Чтобы совесть была чиста. Выполнять!.
— Всем моим! Удалиться от места боя на безопасное расстояние, перегруппироваться и ждать моих приказаний. “Сандерсторм” принимает огонь на себя, — важно сказал Баймурзин. Было видно, что все ему очень нравится.
Профессор Баймурзин был сильный человек. Потерявший во время нападения НК на Чапанку-1 семью, институт, учеников, родину, он воспринимал теперь мир, как игру. Как компьютерную игру, если хотите. Гибнущие на мониторах корабли — всего лишь набор совершенных информационных объектов. Только так. А то он спятит по настоящему.
Также профессор Баймурзин был сумасшедшим, жил и работал в психиатрической клинике Центрального Западного Госпиталя. Совершенно настоящим сумасшедшим. Гениальным сумасшедшим. Неопасным. Вежливым. Умным и даже остроумным собеседником. На людях он пауков не ел. Он ел их скрытно. Причем не потому, что он так уж любил есть пауков. Нет. Что он — идиот? Все дело в том, что пауки очень жестоко обращаются с мухами. А мух профессор Баймурзин обожал. Строил им домики. Разводил. Культивировал — как другие разводят кактусы. Разумеется, пауков можно просто давить. Но после долгих раздумий, профессор Баймурзин пришел к выводу, что наиболее адекватная и надежная казнь негодяям именно такова — съесть и переварить.
Вообще-то профессор Баймурзин был существом необычайно доброжелательным. К НК тоже. Он готов был бы их терпеть, но в галлюцинациях они являлись к нему в виде пауков. Поэтому как-то ночью он рассчитал на клочках оберточной бумаги от нового мушиного садка кое-что во славу мушиного племени. И послал по сети в адрес секретаря Хи Джей Ларкин. И надо было быть Ксавериусом, чтобы понять что мушиный угодник профессор Баймурзин насчитал. И надо было быть Хи Джей Ларкин, чтобы бросить все дела, остановить финансирование верфям Тритона и перебросить средства на счет сумасшедшего профессора. Мухи когда-нибудь поставят ей памятник — на десяток-другой парсек меньшего размера, чем самому Баймурзину.
Кстати, “мальчиками” Баймурзина, сидевшими сейчас в наскоро смонтированном посту управления установкой на жестких деревянных стульях, были два профессора физики поля Государственного Университета Нашей Галактики, младший из которых был на пять лет Баймурзина старше.
Вот такого типа Ларкин и поставила на мостик “Сандерсторма”, позволив ему — впервые в истории — штатскому — произносить в эфир формулу “Всем моим”.
“Сандерсторм” шевельнулся и, по кривой огибая чеканный и жуткий строй пришельцев, быстро прибыл в точку фокуса. Зафиксировав корабль в пространстве, Синтия мрачно посмотрела снизу на ученого, предвкушая увидеть на его лице испуг, панику, ужас от происходящего, что-то еще… Баймурзин только кивнул ей благодарно и довольным голосом произнес:
— Как вы думаете, капитан, сколько времени понадобится флагману чужих, чтобы сблизиться с нами на расстояние активности?
— Что вы имеете в виду под расстоянием активности?
— То расстояние, на котором было задействовано оружие, уничтожившее “Свина”, капитан.
— Вы хотите сказать — их защитное поле.
— Нет, капитан, не поле. Поле работало с торпедами и черными дырами — на совсем небольшой дистанции от атакуемого корабля. И вы, кстати, это тоже заметили. “Свин” явно был уничтожен другими средствами. И два других.
— Вы так думаете? — хмыкнула Синтия, быстро прокручивая в голове слова профессора. И с удивлением пришла к выводу, что Баймурзин, может быть, прав.
— Я знаю. Так что вы скажете, капитан?
— Если они не изменят скорость, на что я не особенно рассчитываю, мы будем превращены в ничто через четыре минуты восемнадцать секунд после полного останова.
— Ну, зачем же так пессимистично, капитан? Я предпочитаю думать иначе. Вы не представляете, как много еще у меня дел…
Если бы бригадир Кастро знала, что это за дела!..
— Вашими бы устами… — устало сказала Синтия и повернулась к нему спиной.
Баймурзин поглядел на выступающие из-под обтягивающей форменной куртки бугорки лопаток и промолчал. Это очень приятная особь, подумал он смутно. Возможно, что она тоже любит мух?
Четыре минуты, подумала Х.Д.Ларкин. Только бы псих-профессор не ошибся. Только бы чужие начали стрелять. Мне очень нужно, чтобы они начали стрелять.
Синтия ошиблась. “Ежи” атаковали раньше. На целую минуту. Возможно, их, наконец, раздражили. И тотчас профессор произнес:
— Мальчики-и!
И никто, кроме Хелен Джей Ларкин, профессора Баймурзина и его помощников дальнейшего не понял.
Флагман армады пришельцев вдруг остановился на месте, точно и не существовало в природе физического закона, гласящего, что каждому материальному объекту присуще такое свойство, как инерция. Флагман замер и вывернулся наизнанку, развернулся кошмарным металлическим цветком, светящиеся иглы раздулись и лопнули. Потом содрогнулся сам вакуум. Так бывает в пустыне: мираж, легкая рябь идет по горячему воздуху, потоки поднимаются вверх, к белесым выгоревшим небесам, и все пропадает — белый город над барханами, струи прохладных фонтанов, зелень пальм — все.
И снова перед путником лежит жадная и безмолвная песчаная равнина.
Флагман исчез, канул в пустоту — точно так же, как канул батька Помон несколькими десятками минут раньше.
Синтия, не отрываясь, открыв пасть (никакой приказ никакой Ларкин не заставил бы ее сейчас сомкнуть челюсти), наблюдала за тем, как “ежи” один за другим принимают участь, постигшую их ведущего, тупо и неотвратимо двигаясь к невидимой границе, на которой их поджидает смерть.
Там нет живых, подумала Синтия. Ни один живой не будет действовать так механистически, зная, что через секунду погибнет.
Когда последний корабль пришельцев покончил с собой, а потрясенные пограничники так и не успели понять, что же, в конце концов, происходит, Синтия Кастро резко повернулась к ученому.
— Профессор, останется ли ваша установка в составе вооружения моего корабля? — детским звонким голосом сказала она, глядя на Баймурзина с совершенным обожанием. Что мне для этого нужно сделать, думала она. Кого убить? У кого отсосать? Скажи, прекрасный шпак, только не отнимай у меня это чудо и покажи, где там у него нажимать, чтоб стреляло?
Баймурзин пожал плечами.
Синтия набрала побольше воздуха, чтобы сообщить яйцеглавому гению, что она думает о его дурацких шуточках, но гримаса, которой свело круглую азиатскую физиономию ученого, тугая и жесткая гримаса остановила ее. Такого взрывчатого сочетания боли, презрения и радости ей раньше видеть не доводилось.
Радость — понятно. Боль — можно понять. Но презрение… К кому? К ней? К себе?
Синтия очень неправильно интерпретировала гримасы профессора.
— Все уже в порядке, капитан, — тихо сказал ученый и пошел вниз по трапу. — Все уже в порядке. Никто не смеет их трогать… А установка… не знаю… спросите начальство. Я свое сделал…
— Кастро, на мостик — приказала Ларкин. — Когда отдохнете и придете в себя — зайдите ко мне. Профессор, благодарю вас. Отдыхайте. Все погреба “Сандерсторма” — к вашим услугам. Профессор Миран, профессор Любимов, это относится и к вам. Благодарю, господа.
С полпути профессор вдруг вернулся, наклонился к Синтии, успевшей занять капитанское кресло и интимно спросил:
— Капитан, любите ли вы мух, так как люблю их я?…
Хелен Джей пошарила по столу ладонью и вспомнила, что стакан, в котором был апельсиновый сок, давным-давно валяется в углу кабинета. Очень давно: больше получаса.
— Ксавериус, милый мой, принеси попить… Водки! И не разбавлять! Черт! ОТБОЙ НА КАВИТАТОРЕ!
Глава 5
РАЗГОВОР С ДЬЯВОЛОМ О ФРУКТАХ
“Никто никого ни в чем не обвиняет. Просто некоторые слишком сильно любят яблоки…”
— Платить буду я, — предупредил незнакомец, толкая тяжелую дверь, прикрывающую вход в подвальчик на углу улицы Джойса и какого-то почти безымянного переулка.