Я решил ограничиться самым кратким представлением их друг другу: мой зять Махмуд Кармали — Стефан Темерле, дядя Клары. Они обменялись рукопожатием.
И тут мой отец громко произнес по-французски:
— У вас много общего. Махмуд родом из Хайфы. А дядюшка моей снохи теперь живет в Хайфе.
Мы с Кларой переглянулись и взялись за руки, словно желая вместе противостоять неизбежной стычке.
— Садитесь рядом, — продолжал отец, — вам, несомненно, будет о чем поговорить.
Он настаивал, вы понимаете? Но не думайте, что это была оплошность или бестактность. Скорее, это был вызов и в каком-то смысле бравада. Он глубоко презирал очень распространенную в Леванте манеру «щадить» самолюбие и соблюдать приличия, когда, например, хозяин шепотом предупреждает своих гостей: «Будьте осторожны, такой-то еврей!», «Такой-то христианин!», «Такой-то мусульманин!» В подобных случаях все стараются тщательно подбирать слова, избегая своих привычных выражений — тех самых, что произносятся только «между нами», — и заменяя их сладкоречивыми банальностями, которые якобы призваны оказать уважение чужаку, но в действительности выражают лишь презрение и неприязнь. Как если бы встречались представители разных биологических видов.
А что, если эти двое, которых усадили рядом, вцепятся друг другу в горло? Тем хуже: значит, они сами того заслуживают, вот и все. Он же считает своим долгом обращаться с ними как с людьми, попавшими в конечном счете в одну и ту же передрягу. Если они окажутся недостойными, тем хуже для них. А если из-за этого будет испорчен праздник? Опять-таки тем хуже: значит, мы все не заслуживаем подобного праздника!
Что касается нас с Кларой, то первой нашей реакцией был страх перед скандалом. Мы не проявили должного мужества, однако следует хоть немного поставить себя на наше место. Нам совсем не хотелось, чтобы взаимное озлобление проникло в наши две семьи. Наступили такие времена, что даже и брак наш оказался делом совсем не простым. Главной же целью было защититься от окружающей нас ненависти…
Но это была первая, инстинктивная, реакция. Во взгляде, которым мы обменялись, иронии было не меньше, чем опасения. И мы безмолвно попятились к выходу — можно сказать, испарились…
Вернулись мы через час. Как раз в тот момент, когда наша парочка, продолжавшая восседать в гордом одиночестве на том же самом месте, дружно расхохоталась. Тут и мы с Кларой рассмеялись, вторя им с порога, хотя причину веселья, естественно, не знали — но мы чувствовали облегчение, и одновременно нам было немного стыдно за наши чрезмерные страхи.
Едва заметив наше присутствие и наши любопытные взгляды, Махмуд и дядя Стефан одинаковым жестом подняли рюмки в знак приветствия.
Можно было подумать, что это лучшие в мире друзья. Как бы мне хотелось, чтобы впоследствии так и оказалось… Но нет, увы. Наверное, было уже слишком поздно.
Нет, они отнюдь не стали ссориться. Никоим образом. До самого конца они были изысканно любезны друг с другом. Спокойно сидели в совершенно одинаковых креслах, рассказывали, судя по всему, самые невероятные истории, беседовали по-английски, словно два джентльмена в своем клубе… Особенно блистал мой зять, который так и сыпал анекдотами, сопровождая их выразительными жестами, искусной мимикой, забавными модуляциями голоса, к чему явно поощряло его радостное одобрение собеседника.
Но в какой-то момент, без всяких видимых причин, веселье сошло на нет. К ним подошли другие гости, последовали взаимные представления, поклоны. И Махмуд удалился, пробормотав какое-то извинение.
Немного позже я поднялся на второй этаж, чтобы взять свитер, поскольку ветер становился прохладным. Зять мой сидел на софе, в темноте, не зажигая света. С совершенно удрученным видом. Думаю даже, что он плакал. Я чуть не спросил, что с ним такое, но удержался, не желая ставить его в неловкое положение, — просто сделал вид, будто ничего не заметил. Он так и не появился вновь до самого конца вечера.
Что могло привести его в такое состояние? Спустившись вниз, я нашел сестру, чтобы рассказать ей об этом. Она встревожилась, но удивления не выказала: в последнее время муж ее часто бывал таким — каждый раз, когда с ним заговаривали о Хайфе, он сначала загорался, вспоминал множество историй о далеком прошлом, а также о своем детстве; его глаза блестели, на него приятно было смотреть, и его всегда слушали с удовольствием. Однако едва лишь в беседе наступала малейшая пауза, как он внезапно сдвигал брови и впадал в меланхолию.
Он никогда не говорил о том, что происходит в его душе. Но когда сестра однажды посоветовала ему составить книгу из этих чудесных воспоминаний, которые всех приводят в восторг, он отмахнулся от подобной идеи обеими руками: