Да, еще вот что. Я начал делать упражнения на тренировку памяти. Это случилось за чтением — я все чаще проводил время за этим занятием. Однажды мне попался старый приключенческий роман, переведенный с польского: интрига была хорошо закручена, я хотел поскорее узнать продолжение и стал быстрее переворачивать страницы, но, внезапно подняв голову, поймал удивленный взгляд одной из санитарок. Я избавился от своей обычной медлительности, мои движения стали живыми, нервными, энергичными, что сразу заметила эта женщина. Она продолжала пристально смотреть на меня, словно желая окончательно убедиться, прежде чем рассказать об этом доктору. Тогда я заставил себя постепенно замедлить темп, для чего прочитывал некоторые абзацы по два раза. Именно тогда мне и пришла в голову мысль заучивать наизусть целые фразы. Не знаю, было ли это полезно для моего «психического обучения», — но это определенно помогло мне обрести веру в свои возможности.
Да, да, вы не ошиблись, эта особа собиралась донести на меня Даввабу только потому, что я читал в нормальном темпе!
В Клинике главенствовало убеждение, что все пациенты являются потенциально буйными и подвержены приступам ярости. Пока они «заторможены», никакой опасности нет. Любой же резкий жест, любой признак волнения воспринимался как прелюдия кризиса.
Итак, мне следовало соблюдать крайнюю осторожность в ожидании Нади или знака от нее.
Полагаю, что и моя дочь, со своей стороны, ничего так не желала, как освободить меня. Однако каким образом это сделать? Одно дело — проникнуть в мою тюрьму, чтобы увидеть меня, и совсем другое — устроить мой побег.
Она очень гордилась тем, что успешно исполнила свою миссию и обвела вокруг пальца директора Клиники. Что каким-то чудом сумела вручить мне письмо в собственные руки. И смогла поговорить со мной, прижаться ко мне, поцеловать меня. Она поцеловала меня так, как целуют чужого человека, хуже того, как нехотя целуют человека докучного, — но ведь для нас обоих это был первый поцелуй. Видите, я уже говорю о ней, как о возлюбленной! Я впервые поцеловал свою дочь — впервые за двадцать лет! Много недель спустя я все еще не мог опомниться от восторга! И даже сейчас, когда вновь переживаю эти мгновения…
Простите меня! На чем я остановился?
Ах да, я говорил о планах моей дочери… Итак, скажу, что визит ее ко мне оказался даже слишком успешным. Ибо она поверила, будто любое рискованное предприятие отныне ей по силам. В течение следующих недель она строила разные проекты. Неслыханно смелые! Планы похищения… Она пришла к выводу, что одной хитрости недостаточно и следует прибегнуть к другим средствам. Похищение, именно так! Моя бедная девочка слишком уж доверилась своему сердцу!
Она вновь отправляется к Бертрану — в надежде на его помощь. После своего возвращения она с ним еще не виделась, поэтому начала с того, что сообщила ему о своем набеге на Клинику и о встрече со мной. Он слушает ее с одобрением и даже с восторгом. В жестах моей дочери, в интонации ее голоса он узнает собственную юность, и юность Клары, и мою юность. Но когда она, ободренная этой явной симпатией, открывает ему свои новые планы, лицо его омрачается.
— То, что ты сделала до сих, служит к твоей чести, — говорит он. — Ты можешь этим гордиться, и сам я, как старый друг твоих родителей, против воли испытываю нечто вроде гордости за тебя. Однако будь осторожна! Твой рассказ об отце печальным образом напомнил мне о нашей с ним встрече. Я не был бы твоим другом, если бы в столь серьезном деле утаил от тебя свои истинные впечатления. Отец твой страдает слабоумием: он может выразить свои чувства ласковыми жестами и слезами, но на большее не способен. Он тебе что-нибудь сказал?
— Только «спасибо!». Но он и не мог сказать ничего другого, ведь за нами следил директор. Ему нельзя было выдавать себя!
— Это показалось тебе, ибо ты преданная дочь и юная девушка с романтическими представлениями о жизни. Истина же, увы, состоит в другом. Я видел твоего отца, я провел три часа рядом с ним, он знал, что может говорить, ничем не рискуя. Если бы он сказал мне: «Забери меня отсюда», то ушел бы вместе со мной и послом, причем его проходимец-брат ничего не смог бы сделать. Так нет же, Оссиан не сказал ничего — ни единого слова. А когда я, совсем отчаявшись, перед самым уходом, вернулся к нему, у него была масса времени, чтобы сказать мне все, что ему хотелось, мы с ним были одни. И он снова ничего не сказал. Только вынул твою фотографию из кармана. Ласковый и трогательный жест, но это жест слабоумного человека.