— Кто… ты?..
Но ответом ему был мягкий, но полный горькой иронии смех.
— Таковы все мужчины, друзья! Сегодня они признаются тебе в любви, называют тебя богиней, а завтра говорят — «кто ты? я тебя не знаю!», а-ха-ха!
— Давай я перегрызу ему глотку, госпожа!
— А я — выцарапаю ему глаза!
— А я их потом склюю! — раздались рядом с Ганиным жуткие голоса.
— Нет, друзья, он мне нужен живым. Как там сказал один чудак из Назарета: «до семижды семи раз прощайте»? А-ха-ха!
— Но его потом самого — мяу! — прибили гвоздями к дереву, госпожа!
— Нам такая судьба не страшна. При всем желании прибить меня ни к чему невозможно. Черная тень приблизилась к Ганину и совершенно нахально села ему на живот. Лица у неё по-прежнему не было.
— Почему у тебя нет лица? — прохрипел Ганин.
— Потому что ты сжег его, дорогой! Ты сжег меня дотла, оставив от меня всего лишь тень! — и слова темной женщины прервались глухими рыданиями. — Ты подарил мне такой чудесный облик! Ты нарисовал такой чудесный портрет! Ты отдал мне свое сердце и свою кровь! Ты дал мне частичку своей жизни и своего тепла и любви! Но потом все это забрал вместе с этим бородатым стариканом! Ты превратил меня в тень, в чудовище, ты сжег меня, сжег меня дотла! — жалостно запричитала она. — Предатель! Изменник! Иуда! Нет тебе названия! Нет!!! А ну, тащите его в мои покои, друзья, пусть он полюбуется на свою работу!
С этими словами темная женщина встала и полетела обратно в комнату, а Ганин почувствовал, что его за ноги и за руки потащили какие-то бесформенные теневые фигуры. Через несколько мгновений он оказался вновь в спальной комнате Никитского и стоял напротив портрета. Чьи-то руки настойчиво подтолкнули его в спину, и он нащупал на стене выключатель для подсветки. Щелчок — и свет ламп ярко осветил портрет…
Ганина шарахнуло, как от удара током, сердце сжала чья-то холодная костлявая рука, стало тяжело дышать.
Хотя фон на картине оставался таким, каким он был прежде — розовый замок, пушистые облачка на ясном голубом небе, уточки в пруду — вот только девушка…
Черный провал вместо лица, чем-то напоминающий свежевырытую могилу на кладбище, на котором невозможно уже разобрать ни глаз, ни губ, такие же черные руки, шея, ноги, плечи…
Ганин застонал от боли — изуродованной красоты портрета было жалко до слез —, ноги его ослабели до такой степени, что он рухнул на колени, плечи мелко затряслись в беззвучном рыдании.
— Вот видишь, вот видишь, что ты со мной сделал! Вот видишь! Ты изуродовал меня, ты… ты… Я вообще не знаю, как тебя назвать! — зашипел женский голос и Ганин почувствовал удар по щеке — мягкий, невесомый, как будто бы его коснулась не рука женщины, а кусочек черного шелкового платья. — Я была твоей судьбой, твоей мечтой, твоей любовью, а ты меня предал! Предал! — и тень вдруг разразилась такими рыданиями, какие могут быть, наверное, только у настоящей женщины, узнавшей об измене мужа. Ганин не выдержал и зарыдал сам. Сердце его буквально разрывалось от жалости и к портрету, и к его хозяйке одновременно.
А потом…
— Что, что, ну что ты от меня хочешь?! Что?! Чем я могу облегчить свою вину?! Плачь тут же прекратился.
— Встань, сними этот кусок металла со своей шеи, — повелительно и холодно произнес внезапно изменившийся голос, — и выкинь его в окно!
В этот момент сильный порыв ветра раскрыл оконную раму и занавески зашевелились, как бы протягивая к Ганину свои матерчатые руки, словно они хотели забрать у него и сами выкинуть на улицу то, что повелела сделать ему их хозяйка!
— Я… я… не… могу… — судорожно сглотнул Ганин и отпрянул в сторону.
— Тогда положи его в карман рубашки, а рубашку сними и повесь на стул. Живее! Быстро! — голос сорвался в крик.
Ганин колебался, переминался с ноги на ногу, но сила голоса была такова, что его рука уже сама, не спрашивая согласия, залезла под рубашку и, взяв крестик, сняла его с шеи, положила в нагрудный карман рубашки, а потом и сама рубашка оказалась на спинке стула. Ганин задрожал от холода — ветер неприятно обдувал его обнаженную грудь и живот, он почувствовал себя незащищенным, наверное, так чувствует себя новорожденный младенец.
Он услышал вздох облегчения, а потом — чьи-то мягкие, воздушные, почти невесомые ручки обняли его за шею, чьи-то пальчики как мураши забегали по спине, груди и животу и в мозг ударила волна тупого удовольствия. Тело расслабилось, думать ни о чем не хотелось, и Ганин, так и не успев понять, что же с ним происходит, оказался лежащим на кровати под балдахином. Чьи-то воздушные уста приятно щекотали его губы, воздушные пальцы ласкали щеки и шею и Ганину показались такой смешной его утренняя решимость, что он рассмеялся, а в ответ ему рассмеялась и тень.