Как долго и куда его вели — он не знал. Потом он почувствовал, что кто-то освобождает его от костюма, затем — веяние прохладного ветерка, терпкий вкус чего-то алкогольного и сладкого в глотке, а потом — горячую воду, бурлящую вокруг него. Ганин ощутил нежные прикосновения мягких женских рук, массировавших плечи, омывавших тело, потом его вытащили и положили на устланную шелком кровать. Сехмет продолжала усиленно массировать каждый кусочек затекшего тела, каждый почти атрофировавшийся мускул. Ганин стал постепенно оживать.
Вскоре он смог, не без труда, самостоятельно встать и, пошатываясь, прогуляться по комнате, держась за плечо Сехмет.
Во время прогулки его взгляд случайно упал на зеркало — и у Ганина перехватило дыхание.
— Подожди, я… я… хочу взглянуть!
Ганин вплотную подошел к трельяжу из красного дерева и… он совершенно не узнал свое отражение!
Перед ним стоял мужчина лет 55 — проседи в волосах, несколько глубоких морщин на лбу, у губ, на щеках, а под сверкающими сумасшедшим блеском глазами — черные круги, воспаленные докрасна веки…
— Не… могу… поверить… — прошептал он. — Не… могу… Что… со мной?..
Сехмет, ласково обняв его за талию и прильнув к груди, промурлыкала, хитро блеснув зелеными кошачьими глазами:
— А разве ты не чувствовал, когда рисовал? Ты вкладываешь всю свою жизненную силу в Портрет, она уходит туда, а ты её — теряешь… Разве не понятно?
— Но… но… меня… никто… не… предупреждал… — опять прошептал Ганин — сил даже на гнев или обиду у него не было.
— Если бы тебя предупредили, ты бы никогда не согласился писать портрет Люцифера, — опять лаконично и логично ответила Сехмет. — Но не беспокойся, твои страдания продляться недолго, послезавтра все будет кончено, и ты уйдешь на покой, вечный… покой… — Ганин открыл рот, но сказать ничего не мог, сил не было. — А пока, пойдем… Мои ласки придадут тебе сил…
Ганин опять оказался на мягкой шелковой постели и опять нежный шершавый кошачий язык Львицы привел его дряблое, истощенное тело в трепет. Его как будто бы пронзил электрический ток, а потом — сладкая, невыносимо сладкая истома, и опять волна за волной розового наслаждения покрывает его с головой. Наконец, одна, самая высокая волна, увлекла его за собой в пучину беспамятства…
Розовый сон прервался также внезапно, как и наступил. Щелканье какого-то бича, визг, крики, львиный рык…
— А, ну, вон отсюда, животные! — раздался дикий визг. — Вон, говорю!
— Ты не смеешь так поступать! — раздался голос Сехмет. — Мы приставлены к нему твоим отцом, и только он нас может прогнать!
В ответ бич щелкнул ещё раз и раздались уже два визга — мужской и женский одновременно.
— Вон! Вон! Вон!
До Ганина донесся шум ожесточенной и отчаянной борьбы, бичи продолжали щелкать, продолжались рыканья и визги, а потом все стихло.
— Ганин! Ганин! Леша! Эш Шамаш! Ты жив? Проклятье! Что они сделали с тобой!? Что они сделали с тобой, изверги, что сделали!? — он услышал глухое рыдание, и капли теплой влаги упали на веки Ганина и — он смог с трудом их открыть…
Перед ним вновь была девушка с портрета — точь-в-точь такая же, только без улыбки, с глазами, влажными от слез.
Ганин открыл рот, но не в силах был ничего сказать, из глотки вырвался только одинокий хриплый стон. Лилит тут же прикоснулась к его губам своим тонким пальчиком и какая-то невидимая сила сомкнула ему уста.
— Чшшшшшш…. Не говори ничего, Эш Шамаш, тебе нельзя тратить последние силы на пустое! Проклятье! Он высосал из тебя почти всё, почти всё! Проклятые упыри, ненавижу!!!!!!! — Лилит в бессильной ярости сжала кулачки и застонала. — Он обманул меня! Мой отец обманул меня! Он говорил мне, что просто хочет получить портал, чтобы иногда развлекаться среди людей, как делала я сама. Для этого годится простенький портретик, какой ты нарисовал мне, а сам… а сам… Лживая тварь! Старый лживый упырь! Он захотел через тебя перекроить всю Вселенную, переделать её, перестроить — и всё — за счет тебя! Он заставит Портрет высосать из тебя все, все до капельки, чтобы потом он стал живым, живым вместо тебя и за счет тебя, чтобы Портрет явился в твоем мире как живое существо! Сволочь, лживая, старая как мир, сволочь, ненавижу, ненавиж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-жу! — и Лилит, ломая от горя руки, зарыдала.
— «И дано ему было вложить дух в образ зверя, чтобы образ зверя и говорил и действовал так, чтобы убиваем был всякий, кто не будет поклоняться образу зверя» — монотонно, каким-то чужим, замогильным голосом прошептал Ганин, не понимая, откуда в голове у него появились столь странные слова и что они, собственно, означают, да и откуда у него вообще появились силы их произнести.