Меня так сковало страхом от этих ее слов, что я долго не мог обрести язык.
– Ты заметил,– продолжала госпожа, к моему удивлению не выражая ни возмущения, ни гнева,– что среди рабов нижайшие словно бы несут свой жребий без особого огорчения, в то время как самые благородные, почти свободные, злятся особенно сильно? Как будто чем больше слуга чувствует себя достойным лучшей участи, пусть даже не имея средств достичь ее, тем мучительнее для него переживается зависимость.
Таков и был Петух. Я никогда не задумывался об этом таким образом, а теперь, когда эту мысль выразила госпожа, я понял, что она права.
– Твой друг Петух слишком много болтает. А что недоговаривает его язык, то слишком явно выражают его манеры.– Она процитировала, практически дословно, несколько бунтарских высказываний Дектона, которые, мне казалось, слышал я один по пути обратно из Антириона.
Я потерял дар речи и почувствовал, как меня прошиб пот. А лицо госпожи Ареты по-прежнему ничего не выражало.
– Ты знаешь, что такое криптея? – спросила она. Я знал.
– Это тайное сообщество у Равных. Никто не знает его членов, только известно, что это самые молодые и самые сильные и они творят свои дела по ночам.
– И что это за дела?
– Они делают так, что люди исчезают.
Говоря «люди», я имел в виду илотов. Илотов-изменников.
– А теперь ответь, но сначала подумай.– Госпожа Арета сделала паузу, чтобы усилить значимость вопроса, который собиралась задать.– Если бы ты был членом криптеи и узнал то, что я тебе только что сказала про этого илота, Петуха, – что он вел предательские по отношению к городу разговоры, а потом еще выразил намерение предпринять соответствующие действия,– что бы ты сделал?
Ответ мог быть лишь один.
– Если бы я был членом криптеи, моим долгом было бы убить его.
Госпожа выслушала это, и ее лицо не выразило ничего. – Тогда ответь: на своем месте, на месте друга этого юноши-илота, Петуха, что бы ты сделал?
Я промямлил что-то насчёт смягчающих обстоятельств: что, мол, Петух часто болтает сгоряча, не думая, что обычно его слова – пустые угрозы, и все это знают.
Госпожа обернулась в тень. – Этот юноша лжет?
– Да, мама!
Я в страхе повернулся. Обе старшие дочери и не думали спать, а ловили каждое слово.
– Я отвечу за тебя сама, молодой человек,– сказала госпожа, выручая меня из затруднительного положения. -Думаю, вот что ты бы сделал. Ты бы предупредил этого парнишку, Петуха, чтобы тот больше не говорил подобных вещей в твоем присутствии и не предпринимал никаких действий, ни малейших, а то ты сам с ним расправишься.
Я был в полном замешательстве. Госпожа улыбнулась.
–Ты плохой лжец. Это не входит в число твоих талантов. И я этим восхищаюсь. Но ты ступил на опасную почву. Спарта может быть величайшим городом в Элладе, но это все-таки маленький город. Здесь мышка не успеет чихнуть, как каждая кошка говорит ей: «Будь здорова!» Слуги и илоты все слышат, и их языки за сладкий пирожок разболтают что угодно.
Я задумался над этим.
– А мой – за чашу вина? – спросил я наконец.
– Мальчишка тебе дерзит, мама! – донесся голос девятилетней Алексы.– Тебе следует его высечь!
К моему облегчению, госпожа Арета смотрела на меня в свете лампы без гнева и негодования, а просто спокойно, словно бы изучая меня.
– Мальчишка твоего положения должен испытывать страх перед женой спартиата такого ранга, в каком мой муж. Скажи: почему ты меня не боишься?
До этого момента я и сам не осознавал, что действительно не боюсь.
– Я не уверен, госпожа. Возможно, потому, что ты мне кое-кого напоминаешь.
Несколько мгновений госпожа ничего не говорила, но продолжала смотреть на меня тем же напряженным испытующим взглядом.
– Расскажи мне о ней,– приказала она.
– О ком?
– О своей матери.
Я снова покраснел. Я весь съёжился, оттого что госпожа чудесным образом угадывала, что у меня на сердце, прежде чем я успевал ей ответить.
– Давай выпей еще. Не надо передо мной изображать упрямца.
Какого черта! Я выпил. Это помогло. Я вкратце рассказал госпоже про Астак, про его разорение, про убийство моей матери и отца подло подкравшимися ночью аргосцами.
– Аргосцы всегда были трусами,– заметила Арета, презрительно фыркнув, и это выказанное ею презрение к аргосцам вызвало во мне прилив симпатии к ней даже больше, чем она сама предполагала.
Очевидно, моя жалкая история еще раньше дошла до ее длинных ушей, но она слушала внимательно, словно сопереживая услышанному.
– У тебя была несчастная жизнь, Ксео,– проговорила она, впервые назвав меня по имени. К моему удивлению, это глубоко меня тронуло, так что пришлось приложить усилия, чтобы не выдать своих чувств.
Я призвал все самообладание, чтобы говорить правильно, на грамотном греческом языке, как и полагается свободнорожденному, и держался почтительно не только по отношению к госпоже, но и к своей стране, к своему роду.
– И почему же,– спросила госпожа Арета,– мальчишка без родного города проявляет такую верность к чужой стране, к Лакедемону, гражданином которого ты не являешься и никогда не будешь?
Я знал ответ, но не мог судить, насколько можно доверять этой женщине. И я ответил двусмысленно, сославшись на Бруксия:
– Мой воспитатель учил меня, что у юноши должен быть свой город, иначе он не сможет вырасти настоящим мужчиной. Поскольку у меня больше не было своего города, я чувствовал свободу выбирать, какой мне нравится.
Это была непривычная точка зрения, но я заметил, что госпожа ее одобрила.
– Почему же тогда ты не выбрал богатый город, открывающий большие возможности? Фивы, или Коринф, или Афины? Здесь, в Спарте, ты имеешь лишь черствый хлеб да высеченную спину.
Я ответил поговоркой, которую мне и Диомахе когда-то процитировал Бруксий: что другие города творят памятники и поэзию, а Спарта делает мужчин.
– Это и правда так? – спросила госпожа Арета.– По твоему чистосердечному суждению, теперь, когда ты получил возможность изучить наш город, как все лучшее, так и все худшее в нем?
– Это так, госпожа.
К моему удивлению, эти мои слова как будто бы глубоко ее тронули. Она отвела глаза и несколько раз моргнула. Ее голос, когда она снова заговорила, слегка дрожал от нахлынувших чувств.
– То, что ты слышал о спартиате Идотихиде,– правда. Он был отцом твоего друга Петуха. И не только. Он был моим братом.
Она заметила мое удивление.
– Ты не знал этого?
– Не знал, госпожа.
Она совладала со своим чувством, как я теперь понял, с печалью, которая угрожала вывести ее из равновесия.
– Теперь ты видишь,– сказала госпожа Арета, принужденно улыбаясь,– что этот юноша Петух – в некотором роде мне племянник. А я – его тетя.
Я отпил еще вина. Госпожа улыбнулась.
– Можно мне спросить, почему семья госпожи не взяла Петуха на воспитание, чтобы в будущем сделать его мофаксом?
Так в Лакедемоне называется особая категория людей, «сводные братья», доступная в основном для незаконнорожденных сыновей спартиатов. Мофаксы, несмотря на свое низкое рождение, могли получать воспитание и образование в агоге. Они могли упражняться вместе с сыновьями Равных. Могли даже, если проявят достаточно достоинств и мужества в бою, стать гражданами.
– Я не раз предлагала это твоему другу Петуху,– ответила госпожа. – Он категорически отказывался. Заметив на моем лице недоверие, она добавила:
– Почтительно. Очень почтительно и вежливо. Но решительно и непреклонно.
Госпожа Арета на мгновение задумалась.
– Существует причудливость ума, которая встречается у рабов, особенно у тех, кто происходит из покоренных народов, таких, как этот мальчишка Петух: ведь его мать – мессенийка. Самолюбивые мессенийцы часто подчеркивают свой низкий род – возможно, из злобы или чтобы не показалось, будто бы они заискивают перед высшими, стремясь слиться с ними.
Петух действительно считал себя мессенийцем и яростно это отстаивал.
– Я говорю тебе, дружок, ради тебя же самого, как и ради моего племянника: криптея знает. Они следят за ним с пятилетнего возраста. И за тобой – тоже. Ты хорошо говоришь, обладаешь мужеством и находчивостью. Все это не осталось незамеченным. И скажу тебе кое-что еще. В криптее есть человек, не совсем тебе незнакомый. Это начальник Всадников Полиник. Он без колебания перережет горло предателю-илоту, и я думаю, что твой друг Петух не убежит от олимпийского победителя.