Самым выдающимся из всех и, бесспорно, превосходящим всех можно назвать лишь одного человека – спартанского царя Леонида. Как известно Великому Царю, главные силы персидского войска, выдвинувшиеся в предыдущие два дня по тропе из Трахина, не начинали атаки еще долго после полного восхода солнца. Час сражения настал ближе к полудню, хотя Десять Тысяч Бессмертных еще не появились в тылу греков. Леонид настолько презирал смерть, что все это время спал. Может быть, точнее сказать, он дремал – в такой беззаботной позе царь растянулся на земле, расстелив свой плащ, заложив ногу на ногу и сложив руки на груди, глаза накрыв соломенной шляпой, а голову беспечно примостив на чаше своего щита. Его можно было принять за мальчика, пасущего коз в сонной летней долине.
Из чего состоит природа царского сана? Что представляют собой его качества? Какие свойства этот сан придает тому, кто становится царем?
Помнит ли Великий Царь тот момент на склоне за Тесниной после того, как Леонид упал, пронзенный полудюжиной копий, лишенный зрения шлемом, проломившимся под ударом боевого топора? Его левая рука с привязанным к плечу разбитым щитом оказалась бесполезна, когда он в конце концов упал под напором врага. Помнит ли Великий Царь тот взрыв внутри убийственной давки, когда отряд спартанцев бросился прямо в пасть торжествующих врагов и отбросил их назад, чтобы отобрать тело своего царя? Я говорю не про первый раз. И не про второй, и не про третий. Про четвертый, когда спартанцев – и Равных, и Всадников, и недавно получивших свободу – осталось меньше сотни и они столкнулись со сплоченными тысячами врагов.
Я скажу Великому Царю, что такое царь. Царь – тот, кто не остается в своем шатре, когда его воины проливают кровь и гибнут на поле боя. Царь – тот, кто не обедает, когда его воины идут голодными, не спит, когда они несут дозор на стене. Царь – тот, кто не добивается преданности воинов с помощью страха и не покупает ее за золото. Он заслуживает их любовь потом на своей спине и страданиями, что переносит ради них. Самую тяжелую ношу царь поднимает первым и кладет последним. Царь не требует службы от тех, кого ведет за собой, он сам служит им. Он им служит, а не они – ему.
В последние мгновения перед началом сражения, когда ряды персов, и мидийцев, и саков, бактрийцев и иллирийцев, египтян и македонцев настолько приблизились к защитникам, что можно было различить их лица, Леонид прошел перед первыми рядами спартанцев и феспийцев и лично поговорил с каждым командиром. Когда он остановился рядом с Диэнеком, я стоял поблизости и слышал его слова.
– Ненавидишь их, Диэнек? – спросил царь товарищеским тоном, не спеша, как будто беседуя, и указал на персидских военачальников, различимых за оуденос хорион – ничейной полосой.
Диэнек без колебаний ответил:
– Нет. Я вижу лица, отмеченные благородством. Многих из них, я думаю, можно было бы поприветствовать аплодисментами и смехом за любым дружеским столом.
Леонид явно одобрил ответ моего хозяина. Однако глаза его словно бы омрачились печалью.
– Мне жаль их,– признался он, указывая на доблестных врагов, стоявших так близко.– Ведь что бы не отдали самые отважные из них, чтобы стоять сейчас среди нас?
Вот это – царь. Он не тратит свое состояние, чтобы поработить людей. Напротив, его поведение и личный пример делают их свободными. Великий Царь может спросить, как спрашивали Петух и госпожа Арета, зачем такому, как я, чье положение лишь с большим преувеличением можно высокопарно назвать «службой», а точнее было бы именовать и рабством», зачем человеку в таких условиях умирать – за чужих людей, за чужую страну? Ответ таков: они не были мне чужими, Я бы с радостью отдал жизнь, и стократно отдал бы ее снова – за Леонида, Диэнека и Александра, и Полиника, и Петуха, и Самоубийцу, за Арету и Диомаху, Бруксия и моих собственных мать и отца, за мою жену и детей. Я и все остальные никогда не были свободнее, чем в те часы, когда мы добровольно подчинились тем суровым законам, что отбирают жизнь и снова возвращают ее.
Все события состоявшегося сражения я считаю ничем, потому что сражение в его глубочайшем смысле закончилось еще до того, как началось. Я прислонился к Стене и спал сидя, следуя примеру Леонида, пока все мы ждали час, и еще час, и еще час, когда войско Великого Царя придет в движение.
В дреме я снова оказался на холмах над городом моего детства. Я был уже не мальчиком, а взрослым. Там же была моя двоюродная сестра, но она по-прежнему оставалась девочкой, и наши собаки, Удача и Счастье, выглядели в точности так же, какими были в дни после разорения Астака. Диомаха погналась за зайцем и с необычайной ловкостью карабкалась, босая, на склон, который словно бы вздымался до небес. Наверху ждал Бруксий, а с ним – мои мать и отец. Впрочем, я понимал, что не могу их видеть. Я тоже побежал, стремясь со своей взрослой силой обогнать Диомаху. Но не смог. Как быстро я ни взбирался, она оставалась недосягаемой, все время впереди, весело окликая меня и дразня.
Я вздрогнул и проснулся. Менее чем в полете стрелы от меня стояли персы.
Леонид решительно встал на ноги. Диэнек, как всегда, занял позицию перед своей эномотией, которая построилась в три шеренги по семь щитов, шире и тоньше, чем в предыдущие дни. Мое место было третье во второй колонне. Впервые в жизни я оказался без лука, а сжимал в правой руке тяжелое древко копья, которое до меня принадлежало Дориону. На моей левой руке был дубовый с бронзовой оковкой аспис, принадлежавший раньше Александру. Шлем у меня на голове принадлежал раньше Лахиду, а шапочка под ним – оруженосцу Аристона Демаду.
– Смотреть на меня! – пролаял Диэнек, и воины, как всегда, оторвали взгляд от врага, который выдвинулся так близко, что мы уже видели глаза воинов под ресницами и просветы между их зубами. Врагов было несметное множество. Мои легкие с шумом втянули воздух, кровь билась в висках. Я чувствовал пульс в сосудах глаз. Мои руки и ноги окаменели, я их не ощущал. Я молился всеми фибрами души, просто чтобы набраться мужества и не упасть. Слева от меня стоял Самоубийца. Впереди – Диэнек.
И наконец начался бой, который был похож на приливную волну, ведомую лишь бурными капризами богов. Эта волна то вздымалась, то опадала, ожидая, когда фантазия Бессмертных велит ей затихнуть. Время исчезло. Стихии слились. Помню один всплеск, бросивший спартанцев вперед, когда они погнали врагов десятками в море, и другой, который откинул фалангу назад, как лодки, борт к борту гонимые неодолимым штормом. Помню, как мои ноги, изо всех сил упертые в землю, заскользили в крови и моче, как будто я катился с ледяной горы, обернув подошвы овечьей шкурой. Под напором врага меня повлекло назад.
Я видел, как Алфей, одной рукой ухватившись за персидскую колесницу, убил военачальника, возницу и двоих телохранителей, стоявших по бокам. Когда он упал с пронзенным персидской стрелой горлом, Диэнек оттащил его назад. Но Алфей встал и продолжал сражаться. Я видел, как Полиник и Деркилид вынесли тело Леонида, схватившись безоружными руками за верхние края разбитого царского металлического пояса и колотя врага щитами. Спартанцы восстановили строй и стали давить на противника, их опрокинули и смяли, но они снова восстановили строй. Я убил одного египтянина шипом на нижнем конце моего сломанного копья, когда он воткнул свое мне в кишки. Спустя мгновение я упал под ударом боевого топора, переполз через труп какого-то спартанца и только тут узнал под прорубленным шлемом рассеченное лицо Алфея.
Самоубийца вытащил меня из кучи тел. Наконец показались и Десять Тысяч Бессмертных, они наступали в безупречном боевом порядке, завершая свой маневр. Все, что осталось от спартанцев и феспийцев, опрокинулось с равнины в Теснину и просочилось сквозь ворота в Стене к последнему оплоту на пригорке.
Союзников осталось так мало и их оружие было так изломано, что персы дерзнули пустить в атаку конницу, как при добивании бегущего противника. Самоубийца упал. Его правая ступня была отрублена.