Зазвенел телефон. Отрицать или признаться? Поговорить с тем, кто звонит, чтобы выиграть время и найти подходящие слова? Ведь если избегать объяснений, это не приведет ни к чему хорошему, для обоих. Лучше уж покончить с этим и продолжать жить — у каждого своя жизнь и свое дело.
Звонок смолк. Эмили глянула на красные цифры дисплея и заметила, что ответа дожидаются целых семь посланий. В ее взгляде засветилась насмешливая брезгливость.
— Держу пари, с тобой хотят говорить все бедняги, которых обожгло веревкой, когда ты вырвался у них из петли, — так ты боишься, что тебя заарканит женщина.
— Ничего подобного, — запротестовал он, правда, без особой уверенности. Она действительно угадала, не один год ему приходилось внимательно следить, чтобы не вступить ни с кем в более или менее прочную связь.
Эмили сердито откинула с лица волнистую светлую прядь.
— Поэтому ты холоден со мной? Боишься, что я тоже припасла аркан в сумочке? Или я ошибаюсь и я тебе тоже не безразлична? Ведь так?
— Нет... не то, чтобы безразлична. — Слова не пролезали в горло. Не безразлична... очень даже небезразлична. Было бы по-другому, не шел бы сейчас этот разговор.
— Я что, требовала от тебя сжечь твою записную книжицу? — Она оттолкнулась от стола и подошла вплотную, пальцы ног уткнулись в его уличные туфли. — Я хоть раз намекнула, что рассчитываю на брас или на постоянную связь?
— Нет, — признал он. Не будь дело таким серьезным, он бы порадовался этой ярости и злости.
— Так что, — она попыталась проткнуть в нем пальцем дырку, — ты такое забил себе в голову?
Он вздохнул, понимая, что это конец.
— Я не хочу твоей любви, Эмили.
Глава двенадцатая
Если бы он ударил ее, Эмили не оказалась бы более оглушенной. Эмоционально, во всяком случае. Эти негромко произнесенные слова, точно прямой удар в сердце, разбили ее мир на миллион осколков.
Я не хочу твоей любви, Эмили.
Она попятилась, медленно переступая отяжелевшими ногами, пока не наткнулась на шкафчик. Страшные слова эхом отдавались в душе. Дальше от него, забыть, пусть онемеет измученное сердце, пусть не будет этого ужаса, холодом вползающего в тело. Как же можно до такой степени ошибиться — в который уже раз!
— Тогда мне нечего больше сказать. — Странно, но голос у нее даже не дрожит. Вот только руки и ноги... — Пойду заберу вещи.
И пошла, хотя хотела бы сесть прямо тут и заплакать. А еще хотела быть подальше от Дрю, в надежде, что расстояние ослабит боль.
Она успела добраться до гостиной, когда его голос остановил ее:
— Эмили, погоди.
— Не говори больше ничего. Пожалуйста. — Она не могла смотреть на него. Зачем лишний раз напоминать себе о собственной глупости? Надо же, вообразила, что он может оказаться другим.
— Мне страшно жаль.
Извинение не успокоило, а только разозлило. Она засмеялась, и смех прозвучал холодно.
— Ага, мне тоже.
И кинулась в спальню, боясь, что сделает что-нибудь поистине идиотское, — например, заплачет у него на глазах. Возмущение, обида, разочарование и стыд смешались во взрывчатку, готовую разнести все вокруг от малейшей искры.
Дрожащие руки не справлялись с пуговицами мужской рубашки. Сердито зашипев, она стащила рубашку через голову и швырнула на кровать. Смятые, скатанные в клубок простыни, казалось, смеялись над ней.
— Черт возьми, — пробормотала она. В очередной раз обмишурилась. Пора уж бы привыкнуть и не расстраиваться, даже не удивляться. Но в этот раз все вышло иначе, в этот раз ей хватит последствий надолго. Потому что в этот раз — в отличие от предшествующих — она по-настоящему влюбилась.
Подобрав с пола бюстгальтер, она голышом зашлепала в другой конец комнаты за платьем. Ну хорошо, ты не можешь представить себе жизни без него — но что же делать?
Он объяснил предельно ясно, что выбора у нее нет. Он не хочет ее любви.
Он не хочет ее.
Эмили была зла на обоих, на кого больше, она не знала. На себя — за то, что имела глупость влюбиться. На него — за то, что выставил ее за дверь. Оставив у нее на заднице отпечаток кроссовок.
Она шагнула в вырез платья и подтянула до таллии, села на край кровати, чтобы застегнуть бюстгальтер.
— Эмили.
Она подняла глаза. Следовало бы утешиться, видя, как несчастно это красивое лицо, но не получалось. Стало только хуже, так плохо, что захотелось чем-нибудь кинуть в него.
— Я знаю, о чем ты думаешь.
Почему Дрю не оставит ее в покое? Он ведь ясно обозначил позицию. Он ее не хочет и прекрасно, она все поняла.
— Да? — Бретельки заняли свое место на плечах. — И о чем же я думаю?
— Что я хам и скотина. Кто бы спорил.
— Добавь еще пару ласковых и будешь первым мужчиной в истории, оказавшимся правым.
От ее резкости его передернуло.
— У меня сейчас нет настроения препарировать нашу связь, — добавила она. Этим можно заняться потом — запастись коробкой бумажных носовых платков и тонной жалости к себе для полного удовольствия.
Она встала и просунула руки в рукава платья. Надо убраться отсюда, подальше и побыстрее, а то как бы не сделать былью прекрасную сказку о нанесении телесных повреждений одному нахальному дылде.
Дрю не разделял ее вкус к иронии, о чем говорила глубокая складка между его бровей.
— Мне не все равно, что будет с тобой. — Он шумно вздохнул, провел рукой по густым, пышным волосам. — Черт, может, я даже влюбился. Не знаю. Никогда никого не любил, кроме членов своей семьи.
— Ну, повезло. Я влюбляюсь, он влюбляется, но моей любви он не хочет. Ради бога, Дрю, ты с каждой минутой делаешься все более вразумительным.
Эмили застегнула молнию на платье, оглядела комнату, ища туфли. Разве полагается объясняться в любви с обиженным видом? Похоже, правила на этот предмет нуждаются в дополнении.
— Ты не хочешь мне помочь, — пожаловался он.
Ага, вот он — носок туфли, выглядывает из-под кровати.
— Нет, не хочу.
Она встала на колени, чтобы вытащить из укрытия вторую туфлю, откинула в сторону свисающую простыню.
— Подожди, пожалуйста, я тебе все объясню!
Выловив наконец туфли, Эмили выпрямилась так поспешно, что комната вокруг покачнулась.
— Ни к чему, — ответила она и быстро вышла.
Воспоминания не желали отставать. Дрю тоже.
Заколки для волос она отыскала на диване и на полу, вечернюю сумочку — на столике.
Ей на плечо легла большая рука, заставляя остановиться. Она повернулась, но смотреть в лицо не стала. Еще начнешь реветь, и тогда — конец самоуважению.
— Посмотри на меня, Эмили.
Нет. Не смей глядеть в эти невероятные зеленые глаза.
Он зацепил пальцем ее подбородок и мягко приподнял голову. Она глядела, онемевшая от боли, которую увидела в его глазах, от боли, отражавшей ее собственную. Как можно? Почему он делает так больно — им обоим?
— Мой папа любил маму. — Бархатный голос, окрашенный волнением, смягчил ее гнев. — Она была для него всем, — продолжал Дрю, опустив руки. — Когда она умерла, кончилась жизнь и для него. Не буквально, физически, он умер внутри. Я, правда, не лезу больше в огонь, как остальные пожарные, но моя работа все же небезопасна. Я вхожу в выгоревшие здания, чтобы определить, отчего они сгорели. Есть государственные ограничения и меры по обеспечению безопасности, но несчастный случай со мной тоже может произойти.
Непонятно.
— При чем тут наши чувства друг к другу?
— А если что-то случится? А мы живем вместе, поженились, завели детей? И твой ребенок, которого ты носишь? Я не собираюсь делать его и тебя несчастными, как это было после смерти мамы.
У Эмили отвалилась челюсть. В буквальном смысле. Сумочка и полоски кожи с приделанными к ним высокими каблуками выпали у нее из рук, со стуком ударившись о пол.