На службе Соскэ никак не мог сосредоточиться. Он сидел, думая о чём-то постороннем, подперев щёку рукой, в которой держал кисточку. Время от времени, неизвестно зачем, принимался растирать тушь в тушечнице. То и дело курил, потом вдруг, будто спохватившись, смотрел на улицу, где по-прежнему бесновался ветер. С трудом дождался Соскэ конца работы.
— Как ты себя чувствуешь? — с тревогой спросила О-Ёнэ, едва он вошёл. Соскэ ответил, что немного устал, а так всё в порядке, сел у котацу и просидел до самого ужина. С заходом солнца ветер утих и после бурного дня в природе воцарилось спокойствие.
— Как хорошо, когда нет ветра. От его завывания даже в доме становится жутко, — сказала О-Ёнэ с суеверным страхом.
— Кажется, потеплело немного, — спокойно заметил Соскэ. — Прекрасный вечер. — После ужина, закуривая сигарету, он вдруг впервые за долгое время предложил. — Давай сходим в театр.
О-Ёнэ сразу согласилась. А Короку пришлось оставить дома, так как он заявил, что лучше приготовит рисовые лепёшки, чем пойдёт слушать гадаю.
Они опоздали к началу и сели в последнем ряду — все остальные места были заняты.
— Сколько народу!
— Все ещё празднуют Новый год.
Тихонько переговариваясь, они разглядывали людей, до отказа заполнивших большой зал. Сидевшие ближе к сцене были словно в тумане из-за табачного дыма. Все эти люди, не без зависти думал Соскэ, располагают и временем и средствами для подобного рода увеселений и вечерами не скучают.
Напрасно Соскэ старался сосредоточиться, представление нисколько его не увлекало. Время от времени он украдкой поглядывал на О-Ёнэ и даже ей завидовал. Жена не сводила глаз со сцены, словно Соскэ и не сидел с ней рядом.
— Тебе не хочется домой? — спросил он О-Ёнэ в антракте.
— А тебе хочется? Неинтересно? — О-Ёнэ удивилась внезапной перемене в настроении мужа.
Соскэ промолчал.
— Можно и уйти, — проговорила О-Ёнэ, чтобы не перечить мужу. Но Соскэ почувствовал себя виноватым, потому что сам привёл сюда жену, и терпеливо досидел до конца.
Дома они застали Короку уютно расположившимся у хибати с книгой. Короку держал её прямо над огнём, нимало не заботясь, что обложка покоробится. У хибати стоял чуть тёплый чайник. Здесь же был поднос с несколькими рисовыми лепёшками и тарелка со следами соевого соуса.
— Интересно было? — спросил Короку и, не дожидаясь ответа, ушёл к себе. Погревшись у котацу, супруги тоже легли спать.
Утро не принесло Соскэ успокоения. После работы он, как обычно, сел в трамвай, но тут же подумал, что спешить домой не стоит. Ведь по дороге он может столкнуться с Ясуи, который должен быть сегодня в гостях у Сакаи. В то же время Соскэ очень хотелось, взглянуть на Ясуи, пусть даже издали, посмотреть, насколько изменился он с тех пор.
Слово «авантюрист», которым Сакаи назвал своего младшего брата, всё ещё звучало в ушах Соскэ. Оно давало простор для самой яркой фантазии. В нём слились воедино бесшабашная смелость, ненависть и протест, наконец нравственное падение, и Соскэ пытался представить себе этого безрассудного юношу, брата Сакаи, и Ясуи, затеявших какое-то рискованное дело.
В воображении Соскэ нравственное падение было самым тяжким среди прочих грехов, и в этом смысле вина бывшего друга полностью ложилась на Соскэ. Хоть бы одним глазом взглянуть на Ясуи! Может быть, не так низко он пал, как представляет себе Соскэ. Это было бы огромным утешением. Сколько Соскэ ни думал, он не мог припомнить местечка, где бы можно было укрыться и поглядеть на гостя Сакаи, Разве что он придёт вечером, когда будет совсем темно, в этом случае Соскэ останется незамеченным, но ведь и сам он в темноте не разглядит Ясуи.
Тем временем трамвай пришёл в Канда, где надо было делать пересадку. Тут только Соскэ почувствовал, какое для него мучение сейчас ехать домой, сделать хотя бы шаг в том направлении, где должен появиться Ясуи. Любопытство, и без того не слишком сильное, совсем исчезло. Он брёл по холодным многолюдным улицам, сам не зная куда. В магазинах и в трамваях уже зажгли электричество. Соскэ увидел закусочную, вошёл и попросил сакэ. Выпил графинчик, затем второй, а третий уже не мог одолеть. Захмелев, он прислонился к стенке и с тоской одинокого человека смотрел в пространство. Наступило как раз время ужина, и от посетителей отбоя не было. Закусив, они быстро расплачивались и с деловитым видом уходили. Просидев достаточно долго среди всеобщего шума, Соскэ решил, что пора уходить, и встал из-за столика, Яркие огни магазинов освещали улицу, проходивших мимо людей. Но чуть подальше царила холодная тьма. Её не могли разогнать ни газовые, ни электрические фонари. Поздний вечер, окутанный мраком, казался необъятным. Соскэ шёл, плотно запахнувшись в своё чёрное пальто, неразличимое во тьме. Ему казалось, что сам воздух, которым он дышит, серый, что от него стали серыми и кровеносные сосуды лёгких.
В этот вечер Соскэ впервые не хотелось воспользоваться, как обычно, трамваем, который, звеня, деловито сновал мимо. Не хотелось смешаться с толпой суетливых прохожих. Соскэ отчётливо сознавал своё состояние малодушия и растерянности, но не знал, как от него избавиться, и, естественно, тревожился о будущем. Говорят, время лечит. Справедливость этого изречения Соскэ в своё время проверил на собственном опыте, но третьего дня понял, что заблуждается.
Сейчас у него было единственное желание — сбросить тяжесть с души. То состояние расслабленности и беспокойства, неуверенности и неопределённости, чрезмерной робости, в котором он находился, угнетало, но Соскэ не мог его преодолеть. Он ни за что не признался бы себе, что главная причина тут в некогда совершённой им ошибке. Он полностью отграничивал её от следствия, нынешнего своего состояния. Весь мир для него замкнулся теперь в нём самом. Он больше не вправе покоряться обстоятельствам. Надо по-новому взглянуть на жизнь. Как именно, этого он не мог ни представить себе, ни выразить словами. Но прежде всего, Соскэ это знал, ему следовало укрепить свой дух.
Соскэ шёл, всё время повторяя про себя: «Религия». Но лишь мелькнув, слово это тотчас ускользало из сознания, его, как струйку дыма, невозможно было удержать.
В размышлениях о религии Соскэ пришло на память учение буддийской секты дзэн, которое зиждется на самосозерцании. Когда он жил ещё в Киото, один из товарищей по университету изредка посещал буддийский храм и в соответствии со строгими правилами Дзэн погружался там в самосозерцание. «В наш-то век…» — думал Соскэ, потешаясь над приятелем, тем более что ни поведением, ни образом жизни тот не отличался от Соскэ. Но сейчас Соскэ вспоминал об этом со стыдом. Как мог он с такой лёгкостью судить о человеке, не зная, в сущности, его побуждений? Быть может, они вовсе не заслуживали презрения? Он согласился бы десять, даже двадцать дней не ходить на службу и заниматься самосозерцанием, лишь бы это принесло ему душевный покой. Он только не знал, что надо делать, потому что в вопросах религии был полнейшим профаном.
Когда наконец он добрёл домой, то увидел, что там ничего не изменилось: Короку, О-Ёнэ, столовая, гостиная, лампа, комод — всё было как и прежде, лишь он один провёл эти несколько часов в довольно странном состоянии. Над хибати висел небольшой котелок с крышкой, из-под которой струился пар. На своём обычном месте лежала подушка для сиденья, перед ней стоял накрытый обеденный столик.
Поглядев на свою чашку, поставленную кверху дном, и деревянные палочки для еды, Соскэ сказал:
— Я не буду ужинать.
— Не будешь? Жаль, — с огорчённым видом произнесла О-Ёнэ. — Я, правда, так и думала, что ты где-нибудь поел, уже ведь поздно, но на всякий случай решила приготовить…
О-Ёнэ подхватила полотенцем котелок и перенесла его на подставку. Затем позвала Киё и велела ей унести обеденный столик.
Соскэ всегда рассказывал, что его задержало, если ему случалось возвратиться домой позднее обычного, и О-Ёнэ тогда успокаивалась. Но сегодня ему совсем не хотелось говорить о том, что он был в закусочной да ещё пил сакэ. Ничего не подозревая, О-Ёнэ стала его расспрашивать.