Когда же молодой Максим Горецкий начинал писать, белорусским авторам с горькой горячностью приходилось утверждать ту элементарную правду, что и мужик любит, радуется, ненавидит, горюет, страдает, печалится — и не как «пинчук», «полешук» и еще что-то такое там, а как человек.
О случившемся в деревне Бель можно было написать и нечто вроде «Власти тьмы». В самом деле — вековая тьма, идиотизм деревенской жизни стоит за тем убийством.
Однако эта правда, если б только ею удовлетворился белорусский автор, как раз и совпала бы с обидной и расчетливой неправдой тех, кто придумал: «Полешуки, а не человеки!»
Белорусский автор должен был делать акцент на ином полюсе той же правды факта, правды случая. И Максим Горецкий делает этот акцент.
Да, тьма, да, власть тьмы — старой, со времен крепостничества, и новой, той, что купцы-прохвосты несут из капиталистического города. И над всем — религиозное изуверство.
Крестьянин Антон — весь в этой тьме и сам бы из нее вышел, ею сформированный. Но светится в той тьме! Не искусственным, чужим светом религиозного фанатизма, овладевшего его душой, а странной в тех условиях, неожиданной чистотой светится и светит — бескомпромиссной нравственностью, духовностью. Эта нравственность, эта духовность родилась, поднялась из каких-то неведомых глубин народной жизни, народного характера, однако вокруг, всюду вон какая жизнь — пьяная, жестокая, расчетливая — и человек поспешно спрятался за бога, в религию спрятался.
Не в самой религии крестьянина Антона корни той духовности, которую хочет показать и утвердить автор. Религия лишь охватила и направила в свои удобные, веками выработанные формы и формулы «природную», «национальную» склонность крестьянина Антона «быть в стороне» от тех, кто с ног сбивается, только бы не отстать от «панов» — старых, новых... Так понимает, так и таким хочет видеть своего земляка двадцатилетний автор из Малой Богатьковки. Не будем сейчас же упрекать его за идеализацию «национального характера». Ведь была, есть попытка анализировать, разобраться в суровых, жестоких фактах жизни, действительности. Правда, не избежал при этом автор соблазна чрезмерно широких, глобальных выводов, формулировок. Как не избежал этого даже Достоевский, когда говорил о «безудержной», «карамазовской» природе русского национального характера.
Максим Горецкий достаточно трезво смотрит на свой народ, он видит, что стремление «быть в стороне» от зла — не вся правда о национальном характере. Автух — холуй и панский подхалим Автух — ведь это отец Антона, ведь это тоже правда о своем народе, высказанная писателем очень жестоко. Жизнь таким сформировала Автуха, крепостничество?.. Да, но тем не менее сформировала. («А крепостного, сынок, не хочешь ли отведать? А... Все мы панские псы... Подумаешь, забастовщики появились, дурь, да и только... А... Комедь!» — оправдывается Автух перед сыном. И перед самим собой.)
А хорошие качества Антона, они ведь тоже, смотрите, как дико направлены, к чему привели в конце концов! Так что трезвости во взгляде на «национальный характер» у Максима Горецкого хватало.
Антон прежде всего беспомощен в своем отрицании зла и в своем нежелании быть «соучастником», «не умножать зло». Он натура, склонная к саморазрушению — хотя и во имя добра и доброты.
«Антон (невольно слово-второе шепчет, но уже не слышит того, что священник говорит дальше, мысли его бегут своим путем). Разве я виноват, что отец мой пьянством своим жить семье не дает? А разве виноваты были бы мои внуки, когда бы я пьянством отравлял им жизнь? Разве будут виноваты дети мои, когда родятся за грех отцов своих беспамятными? Значит, если и наука так понимает и батюшка так убеждает, значит... как же это? Зачем же так дал бы бог? Бог бы так не сотворил, не устанавливал бы порядок такой... Наверно, это они (нечистые - А.А.) вмешались... Как говорится, и козу они сотворили. Только она заваливалась, не ходила, пока бог не дунул в нее... и здесь они, наверно, каким-то образом напакостили?
Да разве бог допустит это. Разве возможно так, разве нужно так? Ой, что говорю! Грех, грех... А я родителя просил, а я родителя молил, я худого слова ему не сказал, а он на старости еще пуще стал... Лесником служит... Людей обижает... И кто из добрых людей в согласии с ним? Смеются только все. И кто только его «панским псом» не называл? А свары, а поношения, и это на старого человека... А за что меня, сына своего единственного, не любит, дурнем обзывает? Или, может быть, я на самом деле полоумный какой, да сам того не ведаю? Где же тогда отцовский разум? Люди открыто насмехаются, а он о том будто и не печалится; оскорбления того будто и не замечает... Боже мой! Что это с ним? А сколько раз он Домну обижал. За что? Разве виновата она, что богатые братья отреклись от нее? Никого батька не любит, злится... Только и знает, что по лесу с ружьем, словно волк, словно чаровник, один-одинешенек от темна до темна ходит-бродит... Была бы водка! И все пьют, и никому заботы нет, еще и надо мной глумятся... И никто уже не верит. У кого учиться, у кого совет просить? Ведь очень может быть, и конец света скоро, если так? А может быть, и умереть лучше скорее, если так? По крайней мере, Мосиаш-Антихрист не будет издеваться, когда сойдет».