— Пропади оно пропадом! — само собой вырвалось со злостью.— И правда, живем, как свиньи. В дом пригласить никого нельзя,— стыдно за наши порядки.
— Слава богу, пока люди не обходили, а живем по достатку,— обиделся и отец. Помолчав и громко похлебав крупника с самого уже дна, он добавил: — Мы, сыночек, не паны и не жиды, чтобы каждому под нос блюдечко подставлять... Мы и из одной миски достанем, давал бы господь что доставать...»
Он убегает, но не куда-нибудь, а в литературу, чтобы через нее вернуться в ту самую деревню и на ту самую войну.
И вдруг горькое становится горько-радостным, потому что художественное слово, потому что труд, творчество способны возвратить смысл даже бессмыслице.
В самые трудные моменты жизни Максим Горецкий (мы уже говорили об этом) называл себя «шутником Писаревичем» — персонажем из собственного произведения [13]. Не случайна и этакая «литературщина». Потому что, может быть, именно литература, творчество и делали его оптимистом вопреки всему. Он записывал, «документировал» все и неустанно. (Даже собственные сны!) Что это — сбор материала, и только? Для все той же бесконечной «Комаровской хроники»? Привычка, профессионализм?
И то, и другое, и третье. Однако, наверно, и еще что-то. Судьба, самая грозная и самовластная, становится покорным «материалом», всего лишь материалом когда человек, когда писатель не теряет творческую волю и вопреки всему продолжает работать. Не самообман это? Вряд ли, потому что последнее слово очень часто остается как раз за словом, а не за делом, событием. Слово — это история, а хозяин над событиями — все же история, будущее...
***
Пишет Максим Горецкий в этот, сразу после фронта, период свои особенно тонкие по рисунку, настроению рассказы: «Литовский хуторок», «Деготь», «Черничка», «Ходяка», «Генерал», «На этапе» и др.
Нечто, хочется сказать, «богдановичевское» есть в эстетической выверенности каждого из этих рассказов, в очевидном наслаждении от самого процесса писания, творчества.
«Литовский хуторок», написанный в 1915 г., опубликованный в 1920 году (газета «Беларусь»),— первая значительная попытка Горецкого писать уже не «дневниковую войну», а литературное произведение о войне. (А для того чтобы и «дневник» стал восприниматься самим автором как самостоятельное литературное произведение, для этого необходимо было какое-то время.)
В «дневнике» все время за образом автора (батарейца, белорусского интеллигента, начитанного литератора Горецкого), за этим образом возникает, стоит, просматривается крестьянин. Но лишь просматривается.
Во взгляде, в оценках...
«Деревня называется Плятен. Бегают брошенные хозяевами лошади... И как-то странно: поймали чужую крестьянскую кобылу на дороге, и стала она нашей»
«Ночь я пересидел в ямке, которую подкопал в спуске сухой канавы и выстлал льном с поля, обидел какого-нибудь несчастного жмудина».
«Маслов, наверное, не из крестьян, потому что слишком некрасиво вел себя со старым хозяином хаты...»
Рассказ «Литовский хуторок» — это как бы те же впечатления, что и в «дневнике», только здесь применен, использован «литературный прием»: уже глазами крестьянина показывается война, через крестьянскую семью, хату. Уже последовательно крестьянское восприятие той самой войны.
«— Неужели сюда, на мой хутор, может прийти германец? Неужели здесь, на моем родном поле, около хаты моей стрелять будут? И вот здесь лежать будут убитые? Нет, не может этого быть! Ведь что тогда? — вот из-за чего млело сердце у старика».
А солдаты идут и идут.
Литовец Ян ничего не понимает.
Вчера он роздал много хлеба и сала. Так, по-христиански, без денег. И самому приятно было... Только почто все рушат. Без войны глумятся.
Крестьянин, да еще язык плохо понимает — особенно беспомощен, почти детский взгляд на то, что надвинулось, что происходит.
Прием такой — показать войну глазами человека не военного — стал классическим после Бородинского боя Пьера Безухова. Подчеркнуто штатский человек путается под ногами у батарейцев, не знает, что к чему,— а это дает автору возможность, с одной стороны, необычно приблизить войну к глазам читателя, а с другой — подчеркнуть спокойный героизм солдат.
Но там иная была война — все-таки народная, освободительная.
А здесь — чужая, непонятная народу. И подчеркнуто, выражено это особенно через то, что войну мы видим глазами крестьянина, который ко всему еще и языка армейцев не понимает, литовец.