С той поры человек переменился, скупо замечает рассказчик. Затосковал, перестал бродить по дворам и полям.
И еще: «...полюбил лежать на земле с раскинутыми руками и ногами».
Все примеряет себя к тому — убитому им,— который лежал вот так. Раскинув руки и ноги...
Попал в госпиталь, простыв от такого лежания на земле. И то и дело — этот его непонятный крик:
«— Я русский! Я русский! Русский, русский!»
Это услышал в том госпитале М. Горецкий, услышал, воспринял неизмеримое страдание простого человека, из которого война, люди и нежданная собственная вина сделали убийцу...
***
«Литовский хуторок», «Генерал», «Русский», а вместе с ними и позже — рассказы «Черничка», «Деготь», «На этапе», «На панской кухне», «Покой», «Габриелевы посадки»...
Чувствовалось, в большую творческую дорогу собирался (после всего ужаса и кровавой грязи окопов) человек, талант, полный сил, надежд, творческой радости, с чувством высокого долга перед своим народом, его историей, культурой, языком и с пониманием всей сложности этого занятия — литературного.
За спиной терпеливо стояли те, о ком он писал и ради кого писал. Крестьянин, Беларусь. Может быть, для них, только-только свыкающихся со своим печатным словом, такое «тонкое писание», как в названных рассказах, и было преждевременным. Возможно, могли пока довольствоваться и бытовыми жанровыми рассказами-анекдотами, каких писалось предостаточно в дореволюционное время и о каких, конечно, ничего плохого ни говорить, ни думать Горецкий не мог.
Но за спиной стояли, смотрели на то, что пишет, как пишет белорус, также и другие, иные литературы — и, может быть, именно под их взглядом особенно не хотелось, чтобы белорус оставался действительно персонажем, читателем и автором только такой, только горько-веселой литературы бытовых анекдотов.
Тем более что ведь есть у белорусов уже и Купала, и Колас, и Богданович...
Вот что рассказывает (в письме автору этой работы) брат писателя Гаврила Иванович опять же о тех, кто заставлял Максима Горецкого быть особенно строгим, требовательным к самому себе — о литературной любви, об учебе, об увлечениях его.
«Гоголя Максим любил за поэтическое отражение украинской жизни в его русских произведениях. А еще нравился Гоголь Максиму за его «смех сквозь слезы». Первой книгой, которую подарил мне Максим в 1911 году, был однотомник произведений Гоголя.
Мне кажется, что влияние Гоголя заметно ощущается в некоторых произведениях Максима: «В бане», «Страшная песня», «Деготь», «Шутник Писаревич».
Толстого уважал Максим за «Войну и мир», за глубокое понимание людей разных социальных сословий, за социальный протест. Достоевский импонировал Максиму проникновением в потемки души, пониманием тайн человеческой психологии.
Бунин восхищал Максима красотой русского языка, Максим Горький в глазах Максима был крестным отцом молодой белорусской литературы.
Шевченко и Коцюбинский, Мицкевич и Ожешко являлись для Максима лучшими представителями украинской и польской литературы; он читал их в оригиналах; они были идеалом для подражания у белорусских писателей.
В западноевропейской литературе богатырем казался Максиму Бальзак.
Из писателей-нашенивцев выделял Максим Янку Купалу и Якуба Коласа, которых хорошо знал и с которыми дружил. «Новую землю» Якуба Коласа Максим считал лучшим произведением белорусской литературы. Янку Купалу Максим ставил рядом с Шевченко и Мицкевичем.
Змитрок Бядуля был самым близким другом Максима в нашенивский период, Бядуля писал Максиму длинные письма, наполненные романтической возвышенностью.
Уважал Максим, как звезду белорусской поэзии, и Максима Богдановича; очень ценил его публицистические статьи».
А мы тут напомним еще и Чехова. Не ради того, чтобы увеличить список, круг литературных интересов Максима Горецкого, и без того довольно большой.
Творчество Чехова — целый этап в развитии прозы XX столетия. Этот этап как-то коснулся и молодой белорусской прозы — и именно Максима Горецкого.