***
Конечно, та «гравитационная», строго художественная идейность не привилегия и даже не открытие (в принципе) Чехова. К ней все время, всем могучим массивом двигалась классическая русская литература. Но в творчестве Чехова русский реализм (а тем самым и мировой) приобрел в этом отношении особенно отчетливое, как бы завершенное качество.
В этом направлении пробует двигаться и молодая белорусская проза — в творчестве Максима Горецкого. Но не только в его творчестве. Такое же качество замечает и ценит М. Горецкий и в произведениях других представителей молодой белорусской прозы, что мы ощутим, например, в такой характеристике творчества Змитрока Бядули:
«Преобладают и здесь социальные мотивы, которые не выдвигаются, однако, писателем нарочно на первый план, как у некоторых нашенивцев, а показаны совершенно бесстрастно, по этой причине и приобретают особенно заметное значение. Автор без всяких подчеркиваний и сгущений оголяет страшные раны нашей крестьянской жизни» [16].
Углубимся по-читательски в некоторые рассказы М. Горецкого 1915—1921 годов.
«Черничка»... Чья-то «указка» как бы невзначай дотрагивается до точки на «карте жизни» — с пониманием, с убеждением, что всюду жизнь, везде люди, о которых есть что сообщить другим людям, миру.
Читатель переносится в ту точку жизни — на какую-то дорогу или в какую-то хату, к людям, которые живут там — откуда-то пришли, куда-то собираются, озабочены чем-то, говорят о чем-то...
И вот на нас (тайных и внезапных свидетелей чужой жизни) идет волна ощущений, мыслей, слов, движений — человеческая теплота или холод, тоже человеческий... («Буря в тишине» — психологически заострит это потом и назовет так Кузьма Чорный.)
Любили, умели это особенно Чехов, Бунин, Горький — «засечь» жизненное движение на какой-то точке и, приблизив его «крупным планом», присмотреться, показать, а затем «отпустить», потому что жизнь та, судьба чья-то та — объективно существуют, все время ощущаете, что жизнь и за рамками рассказа продолжается, длится в пространстве, во времени.
«Черничка» Максима Горецкого и другие рассказы, которые назывались в одном с «Черничкой» ряду — первая, может быть, попытка белорусской прозы идти таким же путем.
Почему именно Горецкий стал на этот путь? Ответов может быть много, и все одинаково неопределенными будут, и самый неопределенный, но все же не обойти его — «талант такой». Талант «стихийного документалиста».
Но прочитаем внимательно «Черничку».
«Над хмурой, мокрой землей нависло темно-серое, унылое осеннее небо.
Пустынная улица молчалива. Люди, если дома, сидят по хатам. И кони в сарае, потому что земля в поле замерзла...
У одного двора, привязанный за кольцо в верее, стоит запряженный в «беду» (двуколку), тихий и спокойный гнедой конь.
...В небольшое, с крохотными стеклышками окошко часто поглядывает из хаты на своего конька чернявая молоденькая монашка»
Рассказчик как бы приглашает нас в ту хату — в чужую хату и в чужую жизнь.
Что там увидим, что услышим? О чем разговор сейчас? Рассказчик как бы и сам не знает еще? И не собирается людям «подсказывать тему», как часто еще подсказывал в ранних рассказах.
Теперь интереснее послушать саму жизнь, увидеть, показать ее естественное течение. После того, что он увидел, почувствовал, передумал в окопах, жизнь, люди для него — более загадочные. Не спешит уже с ответом, больше присматривается, спрашивает. К жизни присматривается.
У жизни спрашивает.
«Потайное» всегда, с первых рассказов, интересовало Горецкого, волновало. Только теперь, в этом расска «потайное» — это уже не деревенские «страсти-мордасти», которые жили под зловеще-загадочным, немного гоголевским, месяцем ранних произведений Максим Горецкого. Ему хочется разгадывать жизнь самую обычную, самую будничную, повседневную.
Ну что интересного в том, что монашки остановились погреться в деревенской хате? Но рассказчик хочет посмотреть, хочет послушать и эту жизнь, их жизнь. Заглядывает туда любопытным оком сельчан: ведь у соседей незнакомые, «далекие» люди!
И глазом внимательного, вдумчивого художника, «Старшая, осповатая, курносая, уставилась глазами в стол и не поднимает их из-под черного повойника. Едва различимый румянец проступает точечками и жилочками на ее щечках. Ложку за ложкой несет она тихонько варево и подставляет аккуратно кусочек хлебца, чтобы не капнуть на стол.
Та, что помоложе, смелее. Раскраснелась за едой, из-под измятого, полинялого повойника выбилась черная прядь волос. Губы пухлые и красные. Как бы случайно она стыдливо вскинет иногда черные сверкающие глаза на молодого парня и опять потупит взор».