Здесь и хозяева, в хате: молодой крестьянин да жена его с ребенком.
Появление за домашним столом нежданных гостей, монашек, как-то подчеркивает, подсвечивает красоту обычной «мирской» жизни людей труда.
Здесь и молодица — словно мадонна с рафаэлевских картин. (То, что и Богданович охотно замечал в белорусской деревне.)
«...села кормить ребенка, не стесняясь, по праву матери, оголив матово-белую грудь», «...засмеялась и молодица и ласково, с нежностью посмотрела на своего уже накормленного малыша».
У нее, жены, матери, такое чувство превосходства над «христовыми невестами» и столько крестьянского покоя, что она и не замечает совершенно того, что ревниво и строго видит старшая монашка: тонкую ниточку молодого любопытства, которая протянулась уже между хозяином и другой монашкой.
«Как он пристально смотрит на меня, мирской человек!» — это мысли молодой.
«— Не бойся: на нашей улице все добро цело будет... чего такая пугливая? — сказал ей парень, и, наверное, сам не знал, хорошо ли начал».
И дальше все так же внутренне оглядывается на самого себя: хорошо ли, так ли?
«— Ничего, хорошо там у вас... весной. Липы красивые... Монашки есть красивые...— и снова затянулся и смотрел в сторону, явно смущаясь, что не умеет сказать поделикатнее».
Побыли, а затем уехали монашки. Хозяева остались. Было? Не было? Что было? — ничего отчетливого. Однако это и есть то самое привычное течение жизни, на котором, с которого могут и волны вздыбиться — да еще какие! Но именно с него, на нем.
Это постоянное течение так глубоко будет ощущать, так неутомимо показывать потом Кузьма Чорный, особенно в ранних рассказах в 20-е годы.
«Стоял, будто спал, гнедой конь, пусто и облачно было на улице, ветер гонял по двору клок болотного сена. И ясно было, что пришла осень, но какая-то непонятная неудовлетворенность жила в душе и среди осенней грусти чего-то смутно хотелось».
Кто это — Кузьма Чорный? Нет, еще Максим Горецкий. Однако уже и Кузьма Чорный — вон как напоминает это чорновский психологизм. Многое, многих из последующих прозаиков «предугадал» своим стилем, своими произведениями Горецкий... [17]
***
Вот еще один рассказ — такой же по настроению, по характеру письма. Автор все больше начинает замечать дороги, то, что у дорог,— полевых, лесных. Житейское море, как на берег, выносит что-то и на волнах своих собирает жизнь, оставляя ощущение простора, дали, человеческой, всеобщей...
«В полдень мутного, серого, унылого и коротком дня самой поздней осени по дороге из города два солдат вели ходяку».
Солдаты совсем крестьянскими глазами смотрят вокруг.
«— Вот, волчье мясо, куда из деревни забежала,— сказал передний солдат, увидев одинокую черную свинью, которая рылась в зеленых всходах далеко от хат.
...— Вон бежит девочка сгонять, — добавил второй, который шел позади ходяки, помоложе, мордастый и красный, безусый.— Наших как-то забрали панские лесники, тоже осенью, с жита, пришлось по два рубля за рыло заплатить...»
Не чужие они среди крестьянских полей, здесь, солдаты, которым велено конвоировать «по месту прежнего жительства» немолодого уже «ходяку» (бродягу).
А крестьяне, в свою очередь, хотя и видят, что чужие люди к ним в деревню идут, но словно уже «узнают» их. Потому что они и связаны с далеким миром людей, где сами никогда не были.
«— Кого-то ведут,— сказал деду меньший мальчик.
— Ведут,— ответил дед Тодор, щуря подслеповатые глаза. Сердце у него билось: он подумал, не ведут ли по этапу внука, который ушел в заработки».
Но вот вошел в деревню, под конвоем, человек, действительно «их», местный, который давным-давно отсюда в мир ушел, а теперь хотел бы дожить здесь последние свои годы, а его здесь не узнали и не признали. А может быть, не хотят, боятся признавать...
«В хату старосты поглазеть на необычное для тихой, мирной здешней жизни происшествие набилось полным-полно людей.
Старики расселись на широких скамьях, важно думали в лохматые бороды. Те, что помоложе, толпились у порога, а детвора, разинув рты, таращилась на ходяку и подталкивала друг друга вперед.
Ходяка сел на колченогую скамеечку и был безразличен ко всему на свете. Рядом сели оба солдата.
— Так я ему и поверил! — говорил, глядя в сторону, высокий рыжий Остап, который побывал в шахтах и знал жизнь.— Так я ему и поверил, если они, такие, всю жизнь свою так бродяжничают. В Сибири говорит, что из нашей деревни, не примем к себе, он доложит начальству, что — со Смоленщины, вспомнит себе какую-нибудь знакомую деревню, откуда родом его товарищи или сам был когда-то. В Смоленщине скажет, что — с Минщины. Так его и водят на казенных хлебах... Не я буду, если он из нашей деревни. Вот и думайте, мужики: принять его или не принять».