«Мисюсь, где ты?..» — уже сколько лет звучит не переставая та чеховская нота, звук тот, замирая.
В рассказе М. Горецкого 1913 г. «Цвел жасмин» так даже просто повторяется концовка «Дома с мезонином».
«Прошло немало времени, на другом жизненном пути очутился я, много других людей повстречал, но до сих пор время от времени появляется передо мной нежно-любимый образ маленькой чернявой евреечки с печальным взглядом черных глубоких глаз.
— Муся, Муся...»
Однако минула война, были окопы, близкая смерть ранение. Затем госпитали, лечение в Железноводске...
Настроение углубляется, становится действительно собственным чувством и открытием: вдруг ощутил молодой писатель, как житейские бури ускоряют время, отсюда — особенное желание остановить мгновение, вот это мгновение, секунду, потому что бег времени необратим...
В Железноводске написал он рассказы «Томится сердце» (первая половина 1917 г.) и «Габриелевы посадки» (сентябрь 1917 г.) — особенно сильные по настроению (от них после невидимая линия протянется — в Вятку, в Песочню, к последним, самым печальным и горьким записям писателя).
Есть в народе обряд — девушки зовут, «кличут весну». Рассказы эти — тот же «зов». Весну свою призывает, но ту, что минула, что в прошлом. И еще — в ту сторону «зов» (и как бы эхо оттуда), где Беларусь, от которой он впервые так далеко.
И потому вспоминает свою мать, увидев случайно встреченную пожилую женщину («Томится сердце»).
«Буду смотреть на красивые просторы, на лес на горах. Он издали кажется травой, напоминая луг в Белоруссии».
«Томится сердце мое: она так похожа на мою мать. Такое же родное, морщинистое, болезненное лицо».
Вспомнился рассказчику старик Габриель («Габриелевы посадки»), после которого остались в родных местах на дорогах деревья, им посаженные...
Жил человек бестолково, ни себе, ни людям от него радости не было...
«Жил на свете грешник, дебошир, пьяница, картежник и гуляка. Еще сызмала отравлял жизнь своей тихой, доброй матери и гордому, своенравному отцу. Учился и недоучился. Хотел продать душу черту, но черт не пришел брать ее, и тогда он перестал верить богу и ксендзу. Загубил славную кузину — съехала в белый свет и, говорят, ушла в монашки. Пытался покончить самоубийством, но врачи спасли его. Женившись на дочери приехавшего неизвестно откуда однодворца-старовера, успокоился и занялся общественными делами: поссорился с начальством, нагнал страху на торгашей, а крестьян замуштровал, гоняя по разным «присутствиям», добиваясь справедливости, и кончил тем, что ужасно запил...»
И все же осталось нечто на земле — даже от Габриеля. Деревья, которые он, став совсем нелюдимым, садил у дорог, «...ласкают в хорошую весну глаз людской, летом дают подорожному и нищим приятную прохладу — и шумят-шумят — поют песню вечности...»
И опять свое, затаенное: «Лечу мыслью к краю родному, к посадкам тем у дороги.
За тысячу верст вижу их...»
«...Посадки, посадки жизни моей! Где вы?»
Какой законченный все же путь прошел человек и писатель Максим Горецкий!
При всей трагической незавершенности, оборванности его жизни.
Потому что действительно целостная натура он — этот крестьянский сын и законченный интеллигент (в лучшем смысле этого слова).
Вся жизнь — ощущение, мука, что не успеет, не сможет, обстоятельства не позволят сделать то, что мог бы, должен — свои «посадки» оставить на земле, на человеческих дорогах.
Вся жизнь — мысль эта, мука.
Особенно в письмах его к жене и детям. В вятском горько-ироническом дневнике «Леониуса Задумекуса»:
«И поедешь ты в золотом челне на остров Патмос («Патмос» — как раз и означает в письмах, дневнике Горецкого литературное дело, «Парнас».— А, А.).
Воспоминания привязчивы.
Почувствовал себя блаженненький согретым.
Вспомнил мать свою...»
«Почки беспокоят блаженненького. Что это за болезнь? Спокойствие, спокойствие, гражданин Задума! Жизнь твоя прожита. Кому нужно твое здоровье?»
«Весь тот вечер будет играть в саду музыка.
Будешь ты лежать и будешь слышать.
Будешь готовиться к новой битве.
И оплакивать проигранные битвы.
И будешь то подниматься, то опускаться на волнах думанья своего, и ощущения своего, и жизни своей»
И в то же время (1931 —1932 гг.) завершает «Виленских коммунаров», возвращается к подвижническому труду над «Комаровской хроникой»...
Необычайная верность себе, таланту своему, преданность большой литературе — вот что делает целостной оборванную судьбу и путь Максима Горецкого.