«Вас не удивляет,— с определенным даже вызовом пишет автор,— что герой наш плачет во сне по искалеченной кобыле, а не по матери, жестоко оскорбленной отцовскими побоями».
Рассказав, как наживалось это богатство — кобыла в хозяйстве («недосланные рассветы детей», «на то ушла яичница большого праздника, потому что яйца, за которые получены деньги на кобылу, ехали на Зеликовом возу в Оршу или в Смоленск», «слово «кобыла» перехватывало лишнюю чарку в воздухе у самых губ» и т.д.), писатель горячо и с горечью заканчивает: «Так разве можно сравнить с искалеченьем кобылы материнские слезы и материнский вой под кулаками отца — такое привычное дело в ежедневной асмоловской жизни? Да разве не сын своего родителя, да разве не сын своей матери герой наш, если так горько плачет он во сне по своей искалеченной кобыле» .
Хорошо и сразу ощущается, что и здесь — не школярское, не книжное повторение классика, а сознательное использование читательского знания русской классики.
И обогащение своей мысли, «интенсификация» ее — через неожиданное сближение жизни и литературы.
Помните, в рассказе «Страшная песня музыканта» герой М. Горецкого Артем Скоморох играет по приказу пана над гробом отравленной панской любовницы. Как бы сама жизнь в тех звуках слышится, льется.
«Заиграл... о ежедневной жизни человека» и — звуки бытовые (кашель бьет старика, дите плачет).
«Потом заиграл: о своей недоле с первых дней жизни» — лирические звуки, мелодия.
«Но вот выбивается игра на новый тон. Выплывает наверх могучий звук, гордый, непобедимый, под которым едва слышны и те песни жнивные, и то страдание полячки».
Наконец запела скрипка Артема о гордой одинокой душе самого музыканта: «заиграл о своей музыке».
Музыка о музыке — и такое возможно у Горецкого, если оно, как у Артема Скомороха, восходит «от самого низа», является продолжением всей правды действительной жизни.
Вот так и «литература в литературе»: сознательная «подсветка» Гоголем или Достоевским. И это у М. Горецкого не наивное заимствование (за исключением разве только некоторых ранних попыток) и тем более не провинциальное эстетство (такое тоже возможно). Это — поиски глубины. Жизненной, психологической, литературной.
Музыка о музыке... «Гремит неземной гимн, и все на свете от тех звуков дрожит... Выше всего гимн музыканта, и нет такой силы на свете, чтобы его одолела».
Именно в этот момент пан в рассказе М. Горецкого не выдержал — застрелился. Добрался все же и до его совести Артем Скоморох!..
И вот что интересно, если вернуться к вопросу: «свое» или «не свое».
Сегодня метой белорусской прозы является стилевая раскованность, настоящее богатство разных стилевых течений — от поэтически-лирической до сурово-аналитической, строго документальной. А это означает, что литература постоянно готова пойти навстречу любой жизненной правде без всякой «стилевой скованности». Впереди идет правда жизни, а не преобладающая стилевая тенденция, «поэтическая» или любая иная.
Это сегодня наше литературное качество, преимущество. Но к такой национальной традиции, своеобразию литература белорусская шла и пришла благодаря, не в последнюю очередь, смелому использованию, освоению традиций и достижений сразу многих литератур. И опыта многих писателей в одно и тоже время. Что мы видим и на примере «Тихого течения».
Обобщая все сказанное о том, как белорусская литература устанавливала «внутренние связи» с другими литературами, приведем здесь интересное высказывание американца Томаса Стернса Элиота о мировом литературном контексте, на который сориентированы литературы, и писатели, и отдельные произведения. Так или иначе, но всегда сориентированы. (Он пишет о роли критики в прояснении этого контекста.)
«Существующие в настоящее время памятники культуры составляют некую идеальную упорядоченность, которая изменяется с появлением нового (подлинно нового) произведения искусства, добавляемого к их совокупности. Существующая упорядоченность завершена в себе до тех пор, пока не появляется новое произведение; для того же, чтобы упорядоченность сохранилась вслед за тем, необходимо, чтобы изменилась, хотя бы едва заметно, вся эта наличествующая совокупность... Тот, кто принимает такое истолкование упорядоченности, такое понимание единства европейской или английской литературы, не сочтет абсурдной мысль, что прошлое должно изменяться под действием настоящего так же, как настоящее направляется прошлым» [23].