С Улащиком Н. Н., который тоже жил в то время в Вятке, отец встретился раза два. Заходил иногда В И. Пичета, интересно рассказывал, говорила мама, о своей родине, детстве. Чаще всех навещал нас Адам Антонович Бабареко.
1932—1933-й годы были голодными. Матей Мышка в XII главе 2 части «Виленских коммунаров» «Грачи» вспоминает, как ел грача: «Я и черноватую кожу его съел. Ничего, как курятинка, разве что немножко попахивает птичьим гнездом и мясо худовато». Отец однажды принес грача, кем-то убитого. Мама сварила его в супе, подсыпав пшенных круп. Сама есть не смогла. Папа попробовал только, а мы, дети, все съели. Мясо и суп были синеватыми, постными... Мать считает, что нарочно принес попробовать, чтобы знать, о чем пишешь.
Весной 1933 г. иногда ходили с отцом за город, к высокому берегу реки Вятки. Собирали щепки, чтобы принести маме для треноги. От недоедания и слабости на свежем воздухе все что-то мелькало перед глазами, искрилось. Молодой врач (пригласили однажды спасти меня от ангины) сделал открытие, что в моем организме не хватает железа, и сорвал такой гонорар, что отцу довелось продать утешение свое — детекторный приемник, который привезли еще из Минска. Летом искали за городом щавель, хвощ (по-вятски — песты), луговой лук.
Воду покупали в будке на рынке. За копейку из помпы наливали ведро. Нести ведра с водой нужно было вгору целый квартал. Отец не давал маме прикоснуться к коромыслу. Сам носил. Я иногда за компанию шла. Пока спускались вниз, про все новости расскажешь, а когда вверх, с водой,— молчала: видела, как тяжело ему.
В жаркие дни, под вечер, всей семьей купались в р. Вятке. Любовались пароходами, лугами за рекой, лесами. На противоположном, низком берегу вдали виднелась слободка Дымково. Всему миру известна «дымковская игрушка» — сувениры.
На реку и всюду нас, детей, и одних пускали. Можно было с друэьями-ровесниками переправиться на пароме, который весь город ласково называл «Митенька», в заросший шиповником Заречный парк. Ни родителям, ни нам в голову не приходило, что без надзора совершим что-нибудь плохое. Леня писал матери с фронта 4 июля1943 г.: «Вспомню солнечный жаркий кировский июль, свою свободу и далекое детство, тебя и тату всю нашу тогдашнюю, полную надежд и утешений жизнь».
Мама первые годы в Вятке пела богатьковские песни: «Как по морю, морю синему, лелеет море, лелеет», «Как пойду я по Дунаю, на скрипочке заиграю», «А чужи мужи далеко живут, далеко живут, подарочки шлют», «А и сын у мамки ночку ночевал, а и сын у мамки страшный сон видал», «Горочка моя крутая, долечка моя лихая» и др. И более веселые: «Девки хмель садили», «Посею же я...». Соседка Юлия Александровна Шубина, преподаватель пения, говорила: «Какие у вас, белорусов, песни чудесные!»
Свободными вечерами 1933 г. работал папа над «Виленскими коммунарами», а мама, окончив работу на дому, сидела допоздна, переводила «Тиля Уленшпигеля» Шарля де Костера. Это был последний перевод, порученный ей из Минска.
Иногда ходил отец с детьми в скверик возле Александро-Невского собора. Сидел на скамеечке, печальным бывал. А мы бегали между высоченными толстыми белыми колоннами, играли, ссорились, мирились. Однажды водил меня и Леню показывать свой ФУП (фабрика учебных пособий), где работал с 17 августа 1931 года по 1 марта 1932 г. чертежником, а затем техником-сметчиком.
Воспоминание о ФУПе заслонилось другим впечатлением: по пути домой возле города увидели пожар. Сгорел небольшой из красного кирпича мыловаренный завод. Невозможно было подойти поближе из-за нестерпимой жары. Папа, пораженный, рассказывал нам, как ехал в Сибирь в 1926 г. через почти совсем сгоревший от недавнего пожара город Котельнич (поблизости Вятки). Рассказывал, какие молодцы железнодорожники — отстояли вокзал.
Летом 1933 г. спустились мы на первый этаж в том же доме, переехали в одну большую комнату — 27 кв. м.
18 февраля 1933 г. отметит отец свой 40-летний юбилей. В рассказе «Юбилеуш» напишет, как в тот юбилейный вечер удалось ему с сыном без большой очереди сходить в баню (а дома ожидал праздничный ужин: тушеная капуста с постным маслом и полный самовар чая). «...Вспомнил, что двадцать лет назад, таким же вечером, шел он в свою темнолесскую баню, думал тогда, как теперь сын, что там на том месяце, и мечтал обо всем лучшем...» «Левон мылся и молча вспоминал свой юбилей». Думал о темнолесцах и своей судьбе.
Весной 1934 года вернулась я со школьного вечера с премией — балалайкой, но вся заплаканная от неожиданного происшествия на улице. А отец взял из моих рук балалайку и удивительно красиво заиграл. В иные вечера, чаще всего перед заходом солнца, он подолгу так хорошо играл, что невозможно было не заслушаться. Звучали богатьковские песни, а иногда импровизировал, как музыкант Артем из рассказа «Перед утром».