Как же найти ее здесь, где застыли
Всюду Паллады, Дианы, Медеи?
Рад я, что ты мне напомнил, Вергилий:
«Еt Verа incessu petuit dea».
Вижу: походкой идет молодою.
Рук нету. Молния, видно, отбила,
Чтоб перед небом и перед землею
Грудь свою ими она не закрыла.
Максим Танк вот так выражает свое эстетическое восприятие того, по существу, грустного, огорчительного факта, что Венера Милосская — безрукая. Говорят, что скульптура утратила руки на том самом поле крестьянина-грека, где ее обнаружили, откопали, когда алчные коммерсанты рвали ее изо всех сил каждый к себе. Возможно, это так, а возможно, это тоже легенда и рук не было давно.
И вот поэт видит ее такой, какая она есть, и другой не представляет. «Изъян» скульптуры для него — неотъемлемое качество ее несравненной, вечной поэтичности.
И это, конечно, не одного лишь Максима Танка восприятие. Он лишь нашел свое — удивительно высокое и в то же время такое земное! — поэтическое «объяснение» безрукости богини красоты: «Чтоб перед небом и перед землею грудь свою ими она не закрыла». Другие почувствуют, и увидят, и подумают, и скажут не так неожиданно.
Но и мы другой Венеры Милосской, с руками, уже не можем, видимо, представить.
Сколько попыток, проектов было — чтобы угадать и «приставить» руки богине. С яблоком и т.д. И все они воспринимались как какое-то кощунство.
Более того: если бы нашли сейчас те отбитые руки и восстановили Венеру Милосскую, какой она и была в самом начале, нам чего-то недоставало бы. Недоставало бы... отбитых рук!
Такая уж вещь эстетическое восприятие — иногда парадоксальная. Сам идеал гармонической женской красоты сложился, складывался под влиянием прежней, безрукой Венеры Милосской, и не купцы-злодеи, видите, а молния, ревнивый небесный огонь — вот кто, оказывается, отобрал («отбил») у Венеры руки!
Можно и еще примеры приводить. Микеланджеловские рабы и Моисей существуют для нас в своей отдельности и законченности. Хотя они — всего лишь фрагмент неосуществленной общей надмогильной композиции.
В картинных галереях глаз наш иногда останавливается на полотнах, явно недорисованных. Даже грунт, грубая ткань проступают из-под красок, масла. Неожиданное бывает ощущение, что незаконченность, что тот грунт, материал, фактура придают нарисованному некую грубую мощь, силу. Незавершенность начинает восприниматься как нечто дополнительное — как дополнительный эстетический эффект. А вовсе не как отсутствие чего-то — хотя ждать можно было именно этого.
В Горецком нас многое поражает. Но после всего, что уже почувствовали, увидели мы в его произведениях и в его необычном таланте, пусть не будет неожиданностью, что 20-летний деревенский парень такое вот написал, сказал в 1914 году:
«Бывают произведения: все линии в них строго правильны, они прекрасны, но нас не привлекают.
И другие произведения: некий недостаток в них незначительный, но этот недостаток такой дорогой и великолепный, что магнитом притягивает».
Не думал молодой литератор, как будет соответствовать это его последнему произведению, главной эпопее его жизни!
***
Когда читаешь «Комаровскую хронику» («Комаровскую кронику» — как пишется в «тетрадях» М. Горецкого), страницу за страницей (и первую, и вторую, и пятую «тетрадь») — и все про Комаровку и соседние деревни, все про Задум (Батур) и про другие крестьянские «роды», следишь за судьбой детей Комаровки в далеком мире войны, революций, высылок, углубляешься в психологию, взаимоотношения, характеры всех Задум-Батур (Ганны, Прокопа, Левона (Кузьмы), Лаврика, Маринки и др.),— когда вот так прочитаешь «Комаровскую хронику», возникает чувство, что тебе открылся целый мир, в себе законченный. Есть и внутреннее движение в этом произведении: из глубины десятилетий через судьбы поколений движется время, сложно переплетены судьбы и характеры людей характеры меняются, развиваются... Но главное: во всех пяти «тетрадях» есть то, что можно назвать нравственным стержнем, нравственным единством авторского видения, а это и делает прежде всего (по Толстому) произведение художественным целым. Взгляд на народную жизнь, на свой край, оценка, понимание отдельного человека, представление о человеческом счастье или несчастье, сам образ рассказчика — за всем стоит, ощущается позиция автора, который прожил жизнь и знает, что прожил; который знает, чувствует: если не скажешь главного сейчас, то не скажешь уже никогда.
Писатель может прожить долгую жизнь, много сделать и все же не написать свою Главную книгу. Как может прожить человек жизнь, так и не узнав сильную, всепоглощающую любовь. И один, и второй вряд ли могут считаться людьми счастливой судьбы, осуществившими самих себя целиком.