Человек собирал, готовил материал к основному своему произведению, десятилетиями жил мыслями о нем. А тут начал спешить, складывать подготовленный материал в «будущее произведение», примерять, вытягивать в «одну линию» — тетрадь за тетрадью. Материал начинает жить по законам художественного произведения. Самовозгорается. Писатель уже чувствует, видит, что он ближе к цели — ближе к произведению — чем считал сначала, когда только начинал его переписывать, «складывать». Теперь загорается уже и автор: тревожной радостью и спешкой. Спешит, потому что знает, что успеет. Успеет написать не далекую ту эпопею, о которой всегда думал, а вот это — что неожиданно, вдруг начало получаться из собранного материала. Что восстало из самого материала, как только вытянулся он «в одну линию»...
Из этого и возникает особенное настроение «Комаровской хроники». Щемящее настроение последней вещи, лебединой песни. Все сокровища памяти, сердца, все главные моменты жизни, пережитое, передуманное — свое, близких людей, деревни — все сюда, сюда, одно к одному. На «высокое» и «сухое» место. Чтобы волны событий, тревожного времени не смыли и это, не унесли, не похоронили. Чтобы осталось... Может быть, еще понадобится для дела: ему, автору, или еще кому-либо.
А вообще неизвестно, кто придет, войдет в раскрытые всем «врата»...
«А кто они будут? Жду сочувствующее, близкое сердце, но ведь врата раскрыты всем...»
Из чего возникает неожиданное, будто внезапными силами, толчком поднятый со дна морского остров, произведение — «Комаровская хроника»? Мы уже говорили: из писем, которые посылала Максиму Горецкому — деревня; из дневников и писем братьев и сестры, которые уже тогда отдаляются от Комаровки (Малой Богатьковки), из собственных воспоминаний и моментов жизни, из самой реальной жизни, которая нависает завтрашним днем и сегодняшней тревогой. И прежде всего — из огромной сыновней любви к родной земле, родным людям.
«Комаровская хроника» — последний поклон деревне, из которой вышел сам писатель и все, что ему близко и дорого. С которой происходит то же, что и с ним самим происходит; он не в силах отделить (и не хочет отделять) себя от нее. Хотя и понимает больше то, что происходит — с ней, с ним, — чем сама деревня понимает.
А происходит с белорусской Комаровкой то, что и со всем миром. Что и во всем мире. Сегодня нам это видно даже больше. Да нет, гораздо виднее! И мы прочитываем «Комаровскую хронику» своими глазами, потому что уже вторая половина XX столетия, и тот процесс приобрел еще большую стремительность и необратимость.
Сколько помнит себя человечество, существовал огромный, наиглавнейший материк. Имя ему — крестьянство. И вот за какие-то десятилетия — не во всех странах одновременно и не с одинаковыми, конечно, социальными результатами, но всюду неизбежно — материк этот, на глазах одного-двух поколений, начинает неожиданно исчезать. Сегодня уже это привычный для нас всех факт. Вчерашние восемьдесят процентов деревенского земледельческого населения становятся сорока процентами, а затем гляди что и 20-ю или даже 4-мя процентами — как во многих индустриальных странах. Явление обычное, хотя и не скажешь, что до конца понятное в своих результатах. Но привычка успокаивает нас и не в таких делах. (За какие-то три десятилетия люди и к атомной бомбе уже как бы привыкли.) И все же мы хоть реально видим, как подмывается один материк, а где-то на месте его выступают новые острова, архипелаги, материки — социальные. Растет город, возникают новые социальные слои...
А сейчас попытаемся представить самое начало того внезапного опускания «материка». Или момент, когда человек это почувствовал: долго наблюдал, присматривался и вдруг почувствовал под собственными ногами то движение... А человек этот всем дорогим, родным связан с тем «материком» — самим языком материнским. Язык и тот «материк» связаны. С «материком» старой деревни исчезает и язык. И в этом тоже — острота ситуации для М. Горецкого — белорусского писателя.
Нет, автор «Комаровской хроники» ничем не напоминает сентиментальных плакальщиков по патриархальной деревне. Потому что сам вырос в той деревенской бедноте, темноте, беспросветно тяжелом труде, а для матери, для отца, для близких все то — обидная, болезненная действительность. Мать и погибла, надорвавшись от работы... (Подняла, волокла из погреба тяжелую корзину с картошкой.)
«Тысячу раз картошку ту поднял бы. Не так, как раньше, когда она белье стирала, а ты барином ласковым возле нее стоял, забавлялся, добродушно шутил.