В наступившей тишине Баграш спокойно говорит:
— Кончили винт.
Но оказывается, на машине есть запасной пропеллер. Он уложен вдоль днища. Утопая по колени в густой тине, глиссер выводят на открытую реку. Молча меняют винт, Карасик не решается предложить свою помощь.
— Запишите, — говорит Баграш: — на смену винта ушло двадцать восемь минут.
Уже темно. Мотор включен. Грохот, мрак и мчанье, Баграш слегка сдерживает ход. Фома просит прибавить.
— Газаните, Максим Осипович, — умоляет он, — газаните!
Он зудит над самым ухом водителя, как муха.
— Убью я тебя, Фомочка, — ласково говорит Баграш. — Напоремся в темноте — убью я тебя!
Но Карасик видит, как украдкой он двигает рычажок на одно деление. Рев усиливается. Что-то светлеет впереди. Машина, задрожав на всем ходу, проносится над отмелью. Песчаная коса подсекла машину под днище. Но глиссер неуязвим. Мотор окружен грохочущим, пылающим в темноте венчиком выхлопов. Машина ввинчивается в черный массив ночи.
Так ездят на глиссере.
Глава XIX
ПЕРВЫЙ УРОК
Хороша картошка с золой и дымом, копченый чай, отзывающий селедкой!.. Глиссерщики сидят у костра. На черной воде покачивается глиссер. Мотор накрыт брезентом. За день все устали, но, прежде чем разводить костер, Фома, Баграш, Бухвостов долго и бережно укрывали мотор. Сейчас, сев кружком, достают из золы горячие клубни, перекладывая их с руки на руку. Едят так быстро, что Карасику мало что достается.
— Вы не зевайте, — говорит Баграш.
Распределяют вахты. Первая — Карасика. Ужасно хочется спать. Карасик таращит слипающиеся глаза. Три глиссерщика спят как убитые. Время Карасика давно истекло. Но ему жаль будить своего подсменного — Фому. Тот смачно посапывает, уткнувшись головой в кошму сиденья. Карасик поеживается. Ночная сырость заползает ему за воротник. Вдруг он видит, что Бухвостов сел и смотрит на него, что-то медленно соображая.
— Который час? — спрашивает он.
— Три без четверти.
— А Фома что?
— Ничего, пускай поспит.
— Это вы бросьте! — говорит Бухвостов. — У нас это не полагается. Напишете потом с недосыпу ерунду какую-нибудь.
И он начинает трясти Фому так жестоко, что тот мигом очухивается.
Утром все купаются. Гидраэровцы с шумом бросаются в воду, плавают, кувыркаются, хлопают себя по плечам, по животу, по груди.
— А-а… хорош-шо!..
Они вылезают из воды. Тела их осыпаны радужными каплями.
— А вы что же не окунетесь? — спрашивает Баграш Карасика.
Этого Карасик боялся больше всего. Он всегда старался быть застегнутым, носил пиджак, покрой которого скрывал его немощность. Но тут делать нечего. Он извлекает из куртки и из штанов свое тело, которое ему кажется до неприличия белым по сравнению с шафрановыми фигурами гидраэровцев. Ежась, он аккуратно макает свои невзрачные стати в воду. Вода довольно холодная. Карасик делает усилие и, бултыхнувшись, влезает поглубже.
— Вид у меня… — говорит он виновато.
— Подправиться вам следует, — говорит Баграш. В голосе его нет насмешки. — На солнце побольше, спортом занимайтесь, это все дело наживное. Кость имеется.
Между тем Фома и Бухвостов, голые, бегают по песку. Фома идет вприсядку, выворачивая босыми пятками песок. Бухвостов сделал стойку и пошел на руках. Солнце всходит с реки. День будет чудесный.
— Постучим? — говорит Фома.
— Пошли, — отвечает Бухвостов.
Откуда-то, из-под сиденья, вытаскивается футбольный мяч.
— Ах, сукины дети, — говорит Баграш, — захватили-таки! Давайте сюда, принимайте!.. Раз! — кричит он Карасику.
Мяч, как болид, пронесся над самым ухом. Карасик слышал легкий шорох, с которым мяч рассекал воздух, и невольно отпрянул в сторону.
— Главное, мяча не бояться, — сказал Фома.
— Мяча бояться — ничего не выйдет, — подтвердил Бухвостов, нацеливаясь с другого боку.
И Карасик с размаху сел на песок, с гудящей головой, от которой отскочил твердый, как чугунное ядро, мяч.
— Вот так, — удовлетворенно заметил Фома, — хорошо! Головой приняли.
Они воткнули два прутика, отчеркнули ворота на песке.
— Только не больше пяти минут, — предупредил Баграш. — Начали!
— Есть!
— Принял…
— Подача…
— Сильно!..
И мяч, понукаемый этими короткими возгласами, резво заходил от ноги к ноге.
— Беру!
— Перевод.
— Даю…
— Пас!
— Сади!
— Гол?
— Там!
— Сидит!..
Стиснув зубы, Карасик лягнул катящийся на него мяч.
— Хорошо! — сказал Баграш. — Первое дело — мяча не трусить.
Карасик, подбодренный, бросился грудью на мяч и получил удар под ложечку. Он сел на песок задохнувшись. Он вдруг разучился дышать, потом вспомнил, как это делается, и втянул воздух широко открытым ртом.
— Кончили, кончили! — кричал Баграш.
Но гидраэровцы разыгрались и гоняли мяч. Тогда Баграш вынул маленькую судейскую сирену и свистнул. Звук этот вмиг отрезвил глиссерщиков. Фома поймал мяч, сдул с него песок. Бухвостов взялся за брезент, которым укрыли мотор.
— Выключен?
— Выключен.
— Контакт?
— Есть контакт…
Машина рванулась, толкнула воду, потом выдрала нос и начала свой скользящий бег. И пошла колесом вода с боков. Понеслись справа, слева берега.
Глава XX
«ЛЕРМОНТОВ»
С реки идет прогретый ветерок. Волга отдает накопленное за день тепло. Зеленая звезда бросила прерывистую дорожку поперек реки. У острова горит багровый огонек бакена и шевелит в воде хвостиком отражения. Вода тихонько чмокает берег и поблескивает, как станиоль[17]. А у того берега все черно и тихо. Только иногда продернется вдруг серебряная нить и оборвется, словно струна беззвучно лопнула.
Где-то далеко, на коренной, гулко бьет колесами о воду тяжелый буксир. По зеркальной целине плывет ноющее гудение тяги в топках и доносится глухое биение, будто кровь стучит в ушах.
— Э-э-эй!.. На плоту-у…
— Ого-о-о?
— Ло-от поднимай…
— Ладно-оть…
Ночь тычется в лицо и ладони, теплая, шершавая, влажная, как губы жеребенка. Кандидов сидит на причальной тумбе. Он вяло тренькает на балалайке и ловко во время паузы подбрасывает в рот подсолнухи. Потник валяется вместе с рукавицами на палубе. Плывет мимо вода, огромная, нескончаемая. Антон вдыхает во всю грудь сыроватый воздух надволжья и чуть не захлебывается. До чего ж хорошо! Плакать хочется или заорать во всю глотку, чтобы спало это томительное оцепенение! И внезапно, расправив плечи, Антон орет:
— Ого-го-го!.. Кан-ди-до-ов Ан-то-о-он!..
— О-он!.. — далеко отзывается эхо.
Просыпается дед-водолив. Он чешет кадык, зевает, утирая рот бородой.
— Что ты народ тревожишь, оглашенный?
Кандидов смолкает. Ему неловко, что он забылся. В такие вечера он сам не свой. Опять просыпается в нем и начинает баламутить с бешеной силой жажда какой-то необыкновенной жизни, а пора бы уже угомониться.
В комнате для пассажиров мирно похрапывают люди. Они лежат вповалку, на скамьях, на полу.
Они ждут парохода, и у каждого есть свое направление в жизни, лишь бы билет достать.