В рассказах и романах мальчиков больше всего поражало бесстыдство героев: как это можно поцеловаться, а потом на другой день встретиться и ничего — посмотреть в глаза и даже поздороваться…
К тому времени выяснилось, что во двор к Рае Камориной слишком часто ходит пятиклассник Бугров Федор, племянник того Бугрова, имя которого было написано на одном буксире. Решено было его немедленно отвадить.
В тот же вечер Тошка подстерег Бугрова на углу Большой Макарьевской. Бугров Федор шел в начищенных ботинках, в белой легкой фуражке и благоухал одеколоном «Ландыш».
— Ты чего это на нашу улицу ходишь? — спросил его Тошка.
— А твое какое дело? — отвечал рослый Бугров, упираясь плечом в плечо Тошки. — Твоя улица?
— Узнаешь чья, когда получишь.
— Чего?
— «Чего, чего»! Села баба на чело да поехала в село и говорит: чаво.
Трах!..
— Ударил, кажется? — спокойно спросил Тошка. — Женька, отойди за ради бога, а то скажет — мы двое на одного… Так, значит, ударил? — спросил он, даже удивившись как будто. — А кого ты ударил, чувствуешь? Пер-Бако это львенок а не ребенок клянусь душой… Карасик, подержи его фуражку, а то еще замараю — белая.
Женя принял на хранение фуражку гимназиста.
— Галах[6] в рогожных штанах! — сказал Федор Бугров.
Через две минуты, когда Тошке надоело уже возить носом по пыли поверженного соперника, он спросил:
— Знаешь теперь, на чьей улице землю ешь?
Гимназист молчал. Тошка еще немного повозил его носом по земле.
— Ну?
— Знаю, — пробормотал побежденный.
— Какая улица?
— Большая Макарьевская.
— Врешь! — сказал Тошка. — Говори: Большая Кандидовская улица. Повтори три раза.
— Большая Кандидовская, — сказал Бугров, — Большая Кандидовская, Большая Кандидовская.
— То-то… Иди. Женька, почисть его сзади.
Большая Кандидовская! Здтрово. Это, пожалуй, еще поинтереснее, чем пароход. Нет, все-таки пароход интереснее: он всюду бывает, во все города заходит, его все видят, а улица — на одном месте.
Но, чтобы твоим именем назвали улицу или пароход, для этого надо было стать или богатым мукомолом вроде Макарьева, Бугрова, или фельдмаршалом вроде Суворова. Первое казалось решительно невозможным, да и звучали эти имена в устах отца-грузчика и папы-доктора одинаково враждебно. Гораздо почетнее, интереснее и легче было, как уверял Женя, стать военным героем. Мальчики решили бежать на войну. Об этом они уже давно подумывали. Все уже было готово: и перочинный ножик, и сухари, и даже старые ефрейторские погоны, которые где-то раздобыл Тошка, выменяв их на книжку «Рейнеке-Лис», которую Женя пожертвовал для этой цели.
Жене очень жалко было расставаться с папой, но Эмилия Андреевна забрала в доме слишком большую власть. Она пыталась помешать дружбе Жени с Тошкой, который, по ее мнению, портил мальчика. А если так, то вот вам!.. Женя решил покинуть отчий дом.
Он предложил написать прощальное письмо Рае Камориной. Антон был против этого — он был менее доверчив, чем Женя.
— Лучше уж с фронта напишем, — говорил Тошка.
— А вдруг нас там сразу убьют, — возражал Женя. — Так она ничего и не узнает.
Они написали письмо:
«Рая! Мы на той неделе убегём (зачеркнуто) убежим на передовые позиции в действующую армию, то есть на войну. Если нас убьют, то помните нас, если останемся живы, то тогда еще увидимся, а мы вас будем помнить до нашей братской могилы. Никому про это не говорите. Разорвите это письмо. До свидания навеки,
Раина мама была пациенткой Жениного папы. На другой день доктор вошел в комнату Жени, где в это время мальчики изучали «Путеводитель по государственным железным дорогам Российской империи», папа вошел и закрыл за собой дверь.
— Слушайте, Женя, Антон, — сказал папа, — давайте будем мужчинами. Отвечайте прямо: вы хотели бежать?
Мальчики молчали.
— Ну, — продолжал доктор, — воевать могут только мужчины, давайте будем мужчинами. Собирались вы бежать?
— Откуда вы взяли?.. — начал Тошка.
— Собирались, — сказал Женя, обмирая от стыда и ужаса.
Тошка яростно повернулся к нему…
Тогда папа взял их обоих за руки и повел к себе в кабинет. Там сидел Балабуж — пленный чех с лицом, изглоданным постоянной тоской.
— Скажите им, — попросил доктор.
— Ай, млоды люди! — тихо и уныло сказал Балабуж.
Больные глаза его с красными, припухшими веками заглянули мальчикам словно в сердце.
— Это очень худо дело… Кровь вон, душа вон. Бога нет, человека нет, мертвый есть, — негромко говорил Балабуж.
Слова не давались ему. Он страдал, вставал, ловил слова руками в воздухе, и от этого рассказ его становился еще страшнее.
— И нет за что! — восклицал он и складывал худые, немощные пальцы в кулак. — За чужого пана, за пана добро.
Мальчики слушали, подавленные и переконфуженные.
— Я читал в газете… — начал было Женя.
Но Тошка перебил его:
— Молчи ты, Женька, мало что в газетах пишут!
Глава VII
ОСКЛИЗ
Все тревожнее становился шепот, которым люди сообщали друг другу то, о чем не писалось в газетах. Наступала осень, навигация подходила к концу. Люди говорили о несданных военных поставках. На Волге спешно грузили баржи. На пристанях работали днем и ночью до седьмого пота. Толковали о каких-то забастовках. И на волжском берегу слышалось глухое грозное ворчание, похожее на далекий приволжский гром.
Раз после уроков Женя пошел на пристань, где ждал его Тошка. Еще на базаре он услышал какой-то недобрый гомон, доносившийся с берега. Его обогнали два крючника. Они шли так быстро, что кожаные потники бились у них по спинам. Женя услышал страшное береговое слово — «осклиз».
У пристани стояла толпа: ломовики, грузчики, половые из чайной. Женя протискался вперед и увидел Тошкиного отца. Тамада лежал на земле боком, еще чернее обыкновенного. Посиневшая голова его была судорожно заведена за плечо. Огромный ящик, расколовшись при падении, лежал рядом. Доски расшились. Десятки банок с консервами раскатились во все стороны.
— Осклиз, — говорили вокруг.
— Становая жила хряснула. Позвонки с натуги тронулись, осклиз.
В пыли на корточках сидел Тошка. Его трясло так, что слышно было, как лязгают зубы.
— Папаня… — трясясь, тихо говорил Тошка. — Папаня, ты что?
— Все жадность человеческая одолевает, — сказал откуда-то сзади, из-за широких грузчицких спин, человек монашеского облика. — Чрезмерно силой своей злоупотреблял…
— Ох ты, богова душа, — грозно обернулись к нему, — помолчи, пока не пришибли! Жил человек горбом, с горба и помирает.
— Прощай, Михаиле Егорович! — сказал сиплым голосом старый грузчик. — Прощай, тамада!
Сзади загремела извозчичья пролетка. Раздались голоса:
— Доктор приехал, доктор!.. Григорий Аркадьич!
Женя увидел отца, быстро пробиравшегося сквозь толпу. Стало очень тихо. Доктор, которого все в городе звали по имени-отчеству, быстро оглядел собравшихся, и те разом, словно сговорившись, отступили, расширив круг. Отец наклонился над неподвижно лежавшим Кандидовым.
Женя не видел, что делает отец, но слышал его негромкий, ровный и повелительный голос:
— Ну-ка, кто-нибудь… Вот так…
И вдруг Тошкин отец дернулся, открыл свои черные цыганские, как будто посеревшие глаза.
— Доктор… — сказал он, не говоря, а выдыхая каждое слово, — Григорий Аркадьевич, за Тошкой тут без меня… не оставьте. Чего, если надо, пропишите… А если потребуется, то и того…
Не перестававший трястись Тошка внезапно вскинулся, выгнулся, упал, стал кататься по земле и зубами хватать пыль… И дальше все произошло в одно мгновение. Доктор едва успел распорядиться и при помощи грузчиков уложить умирающего на подводу. К телеге подскочил вдруг бешеный крючник. Рыжий, в разорванной рубахе, бородатый, огненно-вихрастый, заросший до круглых выпученных глаз, с выкаченной косматой грудью, в коротких мохрастых портках, открывавших его заскорузлые ноги, он был похож на воинственного огненного петуха, только что бившегося насмерть.