— Ведаю, Государь Омут.
— Ну, а тебя как прозывают?
— Не ведаю, Государь Омут; у меня ни своих, ни родных, и под началом никого нет, — отвечал юноша.
— Как! — вскипел Омут. — Меня обманул Нелегкий? ты не Светославич? у тебя нет отца?
— Нет у меня отца; он, вишь, молвят, у тебя, Государь Омут, — отвечал юноша.
— То дело, — прошумел Омут, закрутив седые усы. — Призвать ко мне Светослава!
Послушно хлынули ключи, окружавшие престол, потекли исполнять волю своего Царя.
От крутого берега реки отступила волна, сторожившая впадину, заваленную огромным камнем; накатилась снова и порывом своим отвалила камень; со мшистого ложа, во впадине, поднялся великан воин; сверх железной, заржавленной брони лежала на плечах его широкая красная мантия, обложенная горностаем; главу его покрывала железная шапка с золотым лучистым гребнем. Лицо воина было бледно и покрыто струями запекшейся крови. Он подошел к Глыбе.
— Светослав! — произнес громогласно клокочущий Омут.
На воине потряслась тяжелая броня, хлынула кровь из-под шлема, заструилась по течению реки змейкой.
— Это ли сын твой, на котором лежит твое проклятие?
На воине потряслась, застукала тяжелая броня.
— Вот отец твой! — продолжал клокотать Омут, обращаясь к юноше. — Проклятым словом отдал он тебя нам во власть и сам угодил за то во вражьи руки. Послужи нам, славь наше имя на земле, откупись службой и молитвою сам, откупи и череп отца своего: Бошняки 8 пьют из него мед; а без черепа нет пути отцу твоему в божьи сени. Светослав, покажи сыну своему главу свою; не унесла она седого чупа в обитель умиренных.
На воине застукала броня; приподнял он шлем… На голове нет черепа. Содрогнулся юноша, холод пробежал по его членам…
На воине снова затрепетала броня, уста и мутные очи отверзлись.
— Слышишь ты, Светославич, волю и молитву отца? — пробурчал Омут.
— Слышу! — едва произнес юноша.
— Памятуй! — продолжал Омут. — Добудь же от Бошняков череп его, сотвори лик тьмуглавый… и молись… чуешь? гремлит…
Вдали над Днепром грянуло… свет подводного царства стал угасать… все потухло, обратилось в ночь, заволновалось, закипело…
— Памятуй, Светославич! — раздался снова глухой голос. — Добудешь череп… исхитишь власть у Владимира, погубишь Ярополка, сядешь на столе Княжеском… Порушь храмы святые, возлей на жертвенники кровь… А добудешь череп… брось его… в черную полночь… в грозную тучу… в Днепр… и будет тебе награда, и дева красная по сердцу, и желаемое все…
Слова раздавались, как перекаты грома; вдруг удар разразился над юношей; содрогнулся он… видит себя на берегу крутого Днепра, под черною, громовою тучею; молния льется струями по небу, далекий Киев как в огне. Трепещут Киевские люди, выбежали из домов, стоят, воздев руки к небу, смотрят, как гроза бьет в терем Ольги; но терем стоит невредим, молния скатывается по золотой кровле и рассыпается искрами.
А юноша сидит под черною тучею на холме Днепровском; он еще не совсем очнулся от страшного видения; он повторяет его в мыслях. По частым кудрям стекает дождь; он ничего не чувствует, думает о воле отца, думает о деве красного терема…
Сидит сиротой и не плачет — ему еще тайна житейское горе.
X
А Владимир принял власть стола Княжеского, сидит в Новегороде, суд судит, ряд рядит, творит требы и праздники, на весельях тешится, у всех людей ласковым солнцем величается; да не сбудет кручины, залегла на сердце, мутит душу.
Призывает он Добрыню поведать ему горе свое.
«Не век мне, говорит, холостым ходить, без жены гулять; кто знает красную девицу станом статную, умом свершенную, лицом белую ровно белый снег, а румяную ровно маков цвет, брови черные ровно соболи, очи ясные как у сокола?»
Думает думу великую Добрыня, досвечивается у людей: нет ли в Новегороде красной девицы, годна бы была ласковому Солнцу Князю Владимиру.
Думают думу великую и старейшие Новгородские люди. «У нас красные девицы все равны, — говорят они, — которая Князю полюбится, приглянется, та и будет его княгынею».