И Владимир осадил на всем скаку коня, отдернул от кого-то свою правую руку. Вдалеке певень залился.
«Куда ж ты, куда! Стой. Царевна! Я еду с тобой! — вскричал Владимир, стиснул коня и помчался снова частым бором. — Еду с тобой! еду!.. где ж ты?.. где?..»
И смолк голос Владимира стоном; захрустели сухие сучья в трущобе, в глуши вспыхнул призрак, рассыпался в искры, потух.
Мрак ходит по лесу, каркают враны, гнездясь на сосновых вершинах, ветер гудит по ущельям, стонет птица ночная, горлица плачет, хохочет враг-полунощник — заливается зло.
В глубине леса, под кровом убогим, сидит чернец над книгой, разбирает дивные письмена; душа его переливается в тишину золотых начертаний. Невнятны ему бури земные; видел он жизнь с обеих сторон; тешился он, любовался он румяным цветом — надеждой: и это цвет польный! — Видел он двух голубей, зло и добро, не живут друг без друга! Слышал он тайные мысли любви: «Питай меня, — говорит он, — питай! А не будешь питать, я огонь, я потухну или прильну к другому горючему сердцу!» Знал он и славу, слава — крылатые толки людские, — что в них?
Горит перед старцем светоч, как перед иконой; на черном гловуке его нашито белое крестное знамение, на обличии смирение и мудрость.
Внезапно, отклонив очи от книги, старец приложил ухо к окну, ему послышался на дворе мгновенный шум и стон.
Чрез несколько времени снова шорох, захрустели сучья, конь фыркнул.
— С нами бог! — произнес шепотом старец. Сотворив знамение, он взял светло и вышел из хижины.
Видит, близ плетня стоит конь оседланный. Заржал конь, как будто обрадовался старцу.
«Тут должен быть и седок», — думает старец, приближаясь к плетню.
Подле плетня лежит человек в ратной одежде; но без шлема, без покрова, и без памяти распростерт он на земле.
— Жив ли он? — произнес старец, расстегивая броню и приложив руку к его сердцу.
А конь ржет тихо, радостно, преклоняет голову к беспамятному Господину своему, обнюхивает его.
— Хвала вечному, жив! Обличие его добросанно, на устах кротость, на челе мир, на одежде злато, — то светлый муж!
И старец с трудом приподнял неизвестного, понес в свою хижину.
Конь идет за ним, провожает его; только низкие двери остановили коня у порога.
IX
Между тем как Радо допевал свою конечную песню, а Владимир скакал за привидением; между тем как Императоры Василий II и Константин VIII теснились на престоле Цареградском, как близнецы в чреве матери, и не ведали того, что Отто II, Император Альмании, с своими Форетами, Графами и Бишофами, взят в Италии соединенною ратью Греков и Сарацин в плен и выкуплен из плена voor weynigh geld Русским Купцом Рафном, который старого щедрого покупщика мехов своих узнал в толпе окованных… между тем как сей же Отто называет Царем Рима новорожденного сына своего Отто III, — Светославич добрался до реки Днепра; но не прямым путем. Не имея у себя проводника и не полагаясь на слова верных людей, он ехал назад по своим следам. Берегом Русского моря добрался он до Уряда Бошнякской Жупании, хотел было заехать в гости к Вояне, но ему сказали люди, что Вояна занята Господским делом: выбирает себе семь мужей да триста положников новых, а всех старых мужей и положников сажает на кол.
Светославич поворотил от Уряда влево, по пути к Киеву, поскакал быстро. Пробравшись в царство Русское, видит он, что все люди в пояс ему кланяются. Князем Владимиром величают.
«А! — думает он. — Так вот истинное имя мое».
Вечер настиг Светославича невдалеке уже от золотых верхов Киева.
«Близко, близко Днепр! — думает он. — Близко мое яркое злато, красное солнце девица!.. Нет, не изгонит она меня от себя… я не Радо, я не Гусляр; а Царь Омут сказал: Днепровское царство будет мое, и она моя же… моя же будет!.. я все сделал, что хотел Царь Омут, и Царь Омут сделает все, что я хочу… а я хочу целовать румянчики на светлом лике девицы… да ласкать ее, а больше ничего не хочу… не хочу и Царством править… пусть правят люди…»
Сладкие думы налегли на душу Светославича, а железный шлем давил чело, холодный ветр обдавал силы холодом, тряская рысь коня разбивала мысли; а Светославичу хотелось, чтобы никто не нарушал его сладких дум.
Слез он с коня, пустил его на траву, приблизился к мшистому корню густой липы; а под липой лежит шитая золотом, обложенная соболем покойная шапка, лежит и манта багрецовая, подбитая горностаем. Сбросив с себя шлем, надел Светославич пушистую шапку, накинул на плеча горностаевую багряницу, прилег на муравчитое ложе, положил под себя череп, погрузился в сладкие думы… Откуда ни возьмись, сон, припал на ясные очи, притрепал их крыльями…