Я почти месяц думала — только о тебе. Только о тебе — и о мальчиках.
Вставала с постели — и меня не было, была только огромная мысль, бьющаяся в стекло, как гигантская моль: как они?
И не я ли чуть не грохнулась в обморок при вести — о твоем ребенке?
Меня больше не будет — и тебя не будет. О чем мы говорим?
Только не говори — «не думала о тебе»…
— Ну, признай, что ты — ни в грош меня не ставил! Использовал меня, как половую тряпку! Как ветошку! — и получаю пощечину.
Горящая кошка получает не больше прав, чем обычная кошка, пришедшая за молоком.
Сашечка выламывается из кухни. Из глубины комнаты — Васе:
— Проводи ее!
У порога я оборачиваюсь, бросаю назад, в черноту:
— Об одном прошу: скажи результаты.
И через три дня приходит СМС «негатив».
Навсегда останется у меня в мобильнике.
И мальчики — негатив.
И — Макс.
42. КАРОЛИНКА
Мы гуляем по городу с Каролинкой. Каролинка — маленькая, как королек. Польско-тайванского происхождения. Из Голландии.
У нее детское личико. Детские ручки. Детский голосок. И большие сиськи. Она на шестнадцать лет меня моложе.
И еще немного о Каролинке: Каролинка спала с Сашечкой, болталась с Сашечкой, была приближена — и Каролинка совершенно не завелась. Мужик как мужик. Талантливый. Кокса много нюхает. Но никак не «он».
Они, наверное — иммунны. Могут, как Джейн, — прекратить. Могут, как Каролинка, — не начинать. Как получается?…
Каролинка тоже считает, что она — трагична. В нее влюблен пожилой виолончелист с мировым именем. Вот. Дать — не дать, ответить — не ответить?
Ее трясет от невероятных возможностей, от ответственности: кому ссудить свое маленькое тело.
— Я ленивая, — сетует она. — Мне надо музыкой заниматься, а я!..
Мы заходим в ночную забегаловку, продавец изгибается и скалится на Каролинку:
— Только для вас!
И поливает чипсы за три копейки кетчупом на копейку — жестом официанта, подающего лобстеров в Харвей Николсе.
А я беру ее за руку и делаю злобное лицо.
И кетчуп в его руке пересыхает, и он делает лицо «понятно-понятно».
Тут такой город: половина — лесбиянки.
Это мы так прикалываемся.
Мы садимся на узенькую скамеечку и кормим друг друга чипсами, и я показываю ей ту знаменитую СМС: «Сорри. Я сделал много плохого. Давай встретимся-поговорим. Алекс».
Увидев подпись, она застывает, чипс выпадает из крошечного ротика:
— Как, Сашечка?…
Секунду врубаюсь:
— Сашечка? Почему Сашечка? При чем тут Сашеч?.. А! Ха! Нет, ты что, не боись — их просто зовут одинаково. Черный Алекс и белый Алекс.
(Моя жизнь — дешевый каламбур.)
Она вздыхает с облегчением и дожевывает чипс. И мы выходим из заведеньица.
И идем по улице. Огоньки. Она говорит:
— Давай улетим в Турцию? Прямо сейчас. У меня есть деньги.
У нее, соплюхи, деньги есть! А у меня нет.
Нет, не так: у нее, соплюхи, есть СОБСТВЕННЫЕ деньги. Она их заработала. Наиграла на большом рояле вот этими малюсенькими лапками.
Они все-все-все считают себя трагическими фигурами. И все — на Рождество едут к маме.
— А паспорт?
— И паспорт!
— А у меня паспорт — дома.
И мы идем домой. Но я не собираюсь улетать с ней и сейчас.
Хотя могла бы.
…Странно, что я еще двигаюсь, разговариваю, шучу, примеряюсь к чужой жизни… А все уже уплыло, свернулось колечком — и давно. Счет уже идет на недели, месяцы. Пора написать на стене дату и класть цветочки на годовщину: все кончилось тогда… Но я еще — гуляю, планирую, куда поехать, выслушиваю чужие признания…
…И что мне ее пресная трагичность — трагичность, когда в любой момент вы можетет поставить тумблер на «стоп»?
43. СТРАХ
Страх и шок вымораживают сказки. Вымораживают саму ткань, основу, по которой мы вышивали. Не только настоящее — и прошлое тоже. Фразы становятся лишь фразами, отделенными от людей… Все, что было легкой шуткой, легким дождиком и светлыми лучами солнышка — вдруг распадается на куски.
Всю жизнь притворялась, что я — записная книжка, альбом, наблюдатель. Нечто в форме женщины. Меня вообще нет. Не надо на меня смотреть!
Ведь есть же — есть же столько по-настоящему интересных персонажей! Посмотрите на Макса — как он реален.
Посмотрите на Сашечку — это же фейерверк, шутиха!..
А я — так просто, антракт в перерыве между сном.
Вдруг, когда наступает страх, — альбом распадается на листочки. Нет тебя — и нет истории. А ведь врала-то, врала! «У них все нормально — и я — счастлива!» «Только бы, только бы, только бы!» Ну вот, считай — повезло. Никто не задет. У всех все нормально. У всех. Так что же? What’s the problem? Почему — чернота, почему — страх?