— Нет. Дайте нам телефон, и мы сами выйдем на него.
— Я все-таки еще постараюсь пробиться…
Потом я узнаю. Его юрист сказал: нет шансов. Правосудие, факты — все на ладони. А шансов нет.
Да, все это было бессмысленно, нелепо, ненужно — как все, что я начинаю. Как веером распылившаяся дорожка, как огонек сигареты на пластике, как разлитое вино…
Я — не та, кто усмиряет вещи и людей. Я не могу жить в недобром, преступном мире. В мире, где мне так активно хотят — повредить.
А Сашка — умный, он знает, где его могут схватить за жопу, где он может вывернуться. Он и в больничку-то пришел, посмотрел на черные рожи с коростой — и ушмыгнул в частную клинику.
«А они увидят в крови белый?» — спросил Сашечка.
А мне, как честной гражданке, нечего скрывать.
Ах, мне все уже равно, поскорее бы все кончилось!
— Хорошо. Вот его телефон. Но он может не взять трубку сразу. Обычно не берет.
— Мы знаем, как действовать в таких случаях.
Когда ему позвонили — этот очаровательный молодой человек очаровал и полицейских.
Зачем вы раскопали этих других партнеров? Это же не обвинение — вы сами. Вы что, хотите, чтоб он гулял по улицам и распространял? А бесплатный абонемент в клубы вы не хотите ему дать?
Розовый Эмет и рыжая Рейчел ходят ко мне, звонят, мучают меня и мучают мальчиков.
Бедный Вася страдает:
— Замучил. Звонит, звонит. С моим английским — тяжело. Но я сделал все, что мог.
Алеша назвался другим именем, перенервничал.
— К сожалению, у нас плохие новости: судья прекратил дело.
— Прекратил? Вот просто так прекратил? Ах, какой шалун!
Через пару недель ко мне на почту сваливается письмо: «Вы, наверное, возмущены тем, как вас представили на процессе. Мы можем вам помочь представить дело в истинном свете».
И адрес скандальнейшего, грязнейшего, бесстыднейшего таблоида.
Пять раз усаживаюсь писать ответ: я не возмущена и не поражена тем, как меня описывали на процессе.
Это вообще не имеет отношения к делу.
Я возмущена и поражена, что судья терял время и копался в блокнотиках, вместо того, чтобы отнести две пробирки в лабораторию на анализ.
В две секунды вопрос был бы решен.
Я возмущена и поражена, что судья, отпустивший гулять по улицам человеческую бомбу, начиненную смертельным вирусом, пошел домой, потрепал своих детей по волосам и лег в кроватку, довольный собой.
Но я не отправлю письмо.
Пару дней мы взвешиваем, сколько стоит честное слово такого журналиста — честное слово не разглашать имена и не публиковать фотографии.
Потом до нас доходит.
Цена этому слову — пшик.
Так я и не прославилась всенародно.
47. ПРОСТУДА
Макс выходит на кухню, брякает кружками необычно долго, открывает ящики.
Бряк! Шшшу! Звуки становятся более злыми. Звуки хотят, чтоб их услышали.
Это громкое, показное «кхе-кхе» — берет меня за шкирку и переносит в другую вселенную.
Я жду, медлю, злость и желание внимания копятся в воздухе, спичку поднеси — будет взрыв… Все. Дольше ждать нельзя.
— Бряк!
Все. Надо выйти.
— Ну что там? — самым невинным, «я только что проснулась и ничего не знаю» голосом.
Он уже все нашел. Сидит с кисло-обвиняющим видом. Как-то сразу скособочившись внутри свитера так, что видно — ему хреново. Рукава висят. Ворот на одну сторону. Медведик.
Таблетка прыгает в стакане.
— Начинаю заболевать.
Ни разу не было, чтоб аспирин спас. Маленький бесполезный ритуал.
— Пожааалуйста, не заболевай!
Идет в комнату, ложится на постель, в халате поверх свитера. Может, и не заболеет. Ждет.
— Я выходить уж сегодня не буду.
Но пока — не постельный режим.
Домываю посуду. Вешаю на мойку желтые перчатки. Правая порвалась. Правая рука — парнАя, мокрая, сморщенная. Не забыть купить перчатки.
— Что тебе купить?
— Все!
Список еды как стихотворение, белое. Белое, скучное.
Курица.
Каша.
Сок.
Прихожу, ставлю сумки в коридоре:
— Ты как?
Выходит из комнаты, хмурится:
— Я? Все так же.
И, конечно, про перчатки забыла. Опять надеваю старые. В правой — хлюпанье воды.
И ночью — шум, шорох из комнаты. Потом — молчание. Лежит, смотрит в стенку. Ждет.
Ночные часы расплываются, как чернила на промокашке. Доползают до краев дня.
Заболевает или нет?
— Поставь мне водички — и спи.
Он так деловито болеет. Он с такой готовностью стареет. Он так пронзительно смотрит на меня: