Я совсем и не понял вмиг, о чем говорил тот самый кандидат. Осознание пришло уже в машине. Водитель-хохол разгонял мешающих выехать, демонстрируя им свои огромные кулаки. Я сидел ни жив ни мертв, не понимая, где я сейчас и что, в конечном счете, со мной происходит. Как сваренная когда-то в диком Риме латунь может быть живой? И что мы вообще знаем о живом? А как жизнь, потом смерть? А как смерть, а потом жизнь? Ответов не было. А в академических учебниках их и не найдешь. Есть одна книга, в которой есть ответы, но их, похоже, не всем дано отыскать, как и мне, грешнику. Химия не показала, показал Свет. То и узрели дикари и язычники гиляки, дал Христос им зрение за вечные страдания. Мне опять стало страшно, а из страха хотелось о себе думать плохо. Но жить очень хотелось.
***
В тот солнечный день мая Гога и Магога нашли еще две ноги, правда, разные, одну правую от раздробленного в крошку пионера-знаменоносца, а вторую, тоже правую, от барабанщика, тоже сильно побитого. Приложили – ничего так, но одной руки не хватает. Рука нашлась. От метательницы, женская, но с зажатым крепко в руке ядром. Фигура расположилась на робко пробивающейся из грязи травке и была для братьев предметом их творческой активности. За этот день тачка была полная, но легка. Что весят два дырявых ведра, ржавые скобы и гнутые дверные шарниры? Вроде, с вечера не бражничали, но после полуночи одновременно подскочили во двор, закурили. Оказывается, им обоим один и тот же сон приснился. Что их порождение шло по деревне, трубило и угрожающе подкидывало ядро, как державный символ. А потом оно зашло к ним во двор, пнуло ногой знаменосца космический корабль и стало орать про красный террор. Братья курили и жались друг к другу. Им очень хотелось крепко напиться.
***
Прошло пять дней, мы снова в мастерской. Крест стоит на приваренном к нему флянце на столике, обливая все отраженным оконным светом. Они это сделали, а денег не взяли, и не с видом жертвующих на благое дело, а с радостью причастности. Они счастливы благодарностью, которую, как говорят, на хлеб не намажешь, и она не булькает. Я выдохнул, и опять собрался всплакнуть, но товарищ меня быстренько увел в машину. Мы поехали, в зеркало заднего вида было видно, как четверо ребят машут нам вслед. Спасибо вам, добрые люди без орденов, званий и должностей. Крест в ковчег подстелили, как живому, как святому, который явил себя, чтобы сделать нас милостивыми.
Прошло три дня. Позвонил мне тот кандидат, просил о встрече на скамеечке в парке. Я приехал на дорогой черной машине. Он сидел на скамейке в своих очках-окулярах, в старомодных штанах, в плохо зашнурованных ботинках. Халата, конечно, не было, пиджачок, опять же малого размера, на и без того щуплой фигуре. Все это венчал берет в стиле латиноамериканских революционеров с пимпочкой. Он сбивчиво начал говорить, мол, он хоть и со степенью, но простой инженер, детдомовский, до сих пор живет в общежитии. Я спросил: «Что, денег хотите?» Он совсем не соответствующим внешности стальным голосом попросил не оскорблять, а потом заплакал большими женскими слезами. А потом сказал, что пришел извиниться за свое поведение. Он вытащил из кармана пробирку со стружкой, протянул мне и попросил забрать обратно. Он семьдесят один раз повторял анализ, ни одной ошибки не обнаружилось, все было, как было. И теперь он жить с этим не может: «Скажите, что это?» Я ответил, как есть. Кандидат молча размазывал мокроту кулаками по лицу, просил простить его, потом ухватил меня за руку и попросил взять его с собой. Я ответил, что сам не знаю, куда иду, а ему посоветовал причаститься. Уехал с тяжелым чувством. Видимо, все еще учусь чему-то плохому. Похоже, кандидат всю жизнь ждал чуда, оно явилось, а он не был готов. Победит его потом сила известная. Заявит он о великом открытии – сохранении жизни и великой души. Будет ошельмован, лишен работы и звания. Сопьется. И на этой самой скамеечке тихо, без свидетелей, примет яд собственного приготовления. А посмертно еще будет упомянут, как пример религиозного помешательства.
На самых высоких этажах башни Вавилонской кладут кирпичи самые великие, а те, кто внизу, им и совсем не видятся, а если и видятся, то серенькими блохами, грязными и неряшливыми. И эти блохи где-то и как-то пристраиваются, настырно пытаясь объединить власть и нравственность. Ходят на выборы и лепят свои кирпичи. А те, что наверху, разгоняют облака хохотом и свистом. И все знают, что строят, но надеются, что вторая попытка будет удачной.