У Петра Николаевича теперь была персональная черная «Волга» с водителем. Не без трудностей, но он достал себе синий трикотиновый костюм и намеревался первый раз его надеть сегодня. И галстук красный. Жена сидела на стуле в распахнутом халате, без трусов, и пила пиво из бутылки. Петя чувствовал себя профессионалом, туманно пообещав ей заняться вопросом ее финансирования. Он выручил свой главный документ, твердо решив его больше в дом не привозить. Лакированные туфли блестели как помытая «Волга», и настроение было праздничным.
Так, 7 ноября – праздник праздников. Масса мероприятий, речей, а потом и тостов. Город раскрашен в цвета Петиного галстука. Праздничная демонстрация трудящихся города обещала быть успешной. Петр Николаевич на трибуне и тоже с краткой речью в недавнем своем амплуа пропагандиста будет обвинять империализм и мелкобуржуазный образ жизни, а также славить советских воинов-интернационалистов-комсомольцев. На улице все же бодрит. Пошли трудящиеся с портретами членов Политбюро, лозунгами и знаменами. Третий секретарь горкома партии, стоявший рядом с Петей, тронул его за руку и убедительно, по- партийному, сказал:
– Вот, Петр Николаевич, это наша с вами работа. Сила народа – в его единстве!
Все кругом кричали «ура», Петя тоже кричал и аж жмурился от удовольствия. Слава советскому народу! Ура! А у народа завтра выходной, вытрезвители закроют, дружинников не будет, как не радоваться жизни и достигнутым рубежам. Киножурнал «Новости дня» показывал такие стада оленей в тундре и такие кошеля с рыбой в океане. А птицефабрики, а горные хребты хлопка… Как не будешь гордиться? Одно было непонятно, в какие закрома это все складывают?
Люди гуляли, пели и хохотали. И этот хохот пугал и наводил панику на проклятых капиталистов-буржуев, угнетателей пролетариата и негров. К этому празднику в стране обязательно кого-нибудь запускали в космос или выплавляли новый миллион чугуна. Потому-то тот праздник и был самым народным и самым праздничным. Петя очень гордился своей работой, и теперь он первый. Вот он – народ, а он первый. Время первых.
***
Полгода у меня ушло на письма – письма согласования, письма подтверждения, письма обязательства и гарантии. На перезахоронение отца отвели неделю в сентябре. Я спланировал все сделать и успеть вернуться за четыре дня. Пятый курс имел свои специфические стороны и требовал присутствия и внимательности именно в начале первого семестра. Вся процедура перезахоронения по сути заняла один полный день. Он был горький и утомительный. На второй день установили памятник. Теперь мой отец, крещеный еще во младенчестве, в церквушке на волжском берегу, в земле гиляков. В ногах у него Крест покаяния. И моя пуповина, зарытая в той же земле. Ни с кем не встречался, времени и желания не было. Маму переселил из нашего, уже в землю вросшего домика, в квартиру со всеми удобствами. Она, вроде как не хотела, но и сильно не противилась. Обессиленная, сгорбленная, со скрученными работой руками, она или плакала, или молчала. В те дни мне казалось, что я уже не взрослею, а старею.
Вернулся на учебу и прямо под собрание комсомольское, где, отсаженная на отдельно стоящий стул Танечка, бледная и прозрачная, давала объяснения, как она прогуляла семестр и как оценивает свое поведение в свете комсомольской дисциплины. От деканата присутствовал куратор курса и лихо подбадривал выступающих называть вещи своими именами. Протокол вели аккуратно, со всеми эпитетами и запятыми. Ощущение было, что изобличают военного преступника, ловко маскировавшегося долгие годы под советского, а значит, хорошего человека. Все были правильными и твердыми. Особенно злобствовали недавно начавшие бриться мальчики. Я больше не хотел учиться плохому, и меня понесло по мальчикам. В мою сторону никто даже не смотрел, кроме куратора. Его глаза выпучивались в зависимости от длины моих предложений. Секретарь собрания Любочка, вся мелких кудряшках, исправно конспектировала мою речь, придавая ей статус официального документа. Я повествовал о том приключении в бараке, в колхозе, о смелости и доблести комсомольцев. Куратор меня перебил, явно из трусости, он настоятельно предложил проголосовать за перенос собрания на другую дату. Все дружно проголосовали. Позже я узнаю, что уже на следующий день снова было собрание, уже без меня, но с присутствием секретаря комитета ВЛКСМ университета и представителя парткома. Первое решение вынесли по Тане, ходатайствуя о ее исключении из комсомола и из числа студентов. Приняли решение, и она сразу стала безынтересна. Я был интересен – тот, кто оскорбил весь ленинский, орденоносный комсомол, обвинив его в немощности и трусости. Оскорбил собрание и персоналии. В общем, на том заседании бумагу по мне составили что надо, а один одногруппник даже вспомнил, что я ругал Ленина и его жену Крупскую в личной с ним беседе. Бумагу в папочку, а папочка в кабинет главного комсомольца учебного заведения. Но пока я всего этого не знал, учился, ходил к Леве на работу. Даже не обратил особого внимания на уклоняющихся при встрече однокурсников и их улюлюканье вслед. Как и нарочитую краткость и холодность в общении с преподавателями. Красная машина начала работать, по траекториям и срокам она была отрегулирована и опробована тысячу раз. Стыдно, но я не смог защитить даже одну маленькую девочку, в будущей своей жизни жестянщицу на консервной фабрике.