Их ждало нечто страшное: у калитки стоял желтый «Жигуль». Оставалось одно, украсть у самих себя. Лопаты были там же, где они их вчера бросили, закопав рыбу. Заползли снизу и утащили. Теперь – назад. Затащились на сопку, сквозь листву по ту сторону углядели процессию в две машины и с десяток пеших. Успевают. Гроб поднесли, а Гога с Магогой уже стояли с лопатами у холмика свежей земли. Незаменимые помощники, закопали быстро, похлопали по холмику лопатами и двинулись со всеми к хижине почившего дедушки. У дома в советских кедах с красными носами и подранными коленками стояла Стриптизерша. Все вошли в дом, а ее оттеснили за калитку. Водки было в достатке. Хмурый лысый молодец оказался очередным мужем какой-то внучки дедушки и был точно боксер. Он, по-доброму замахнув, стал приглашать всех во двор, подвигаться по очкам: голова – животик. В конце концов кому-то приложился по носу. Гога с Магогой уже догонялись на ящике во дворе, туда и Стриптизерша просочилась. День клонился к закату. По горбатой грунтовой дороге, скрипя пылью, двигались три фигуры: Гога с Магогой, двадцатилетние долбоебы, и сорокапятилетняя Стриптизерша, некогда бывшая городской путаной. Они спотыкались и перекрикивали друг друга, исполняя песню про Поле чудес в Стране дураков. За пазухой у Стриптизерши была бутылка.
А Константин Петрович сегодня красил трубы для флагштока и периодически впадал в размышления. Вначале имел краску трех цветов, но никак не мог сделать выбор. Но, измышляя политически, все же остановился на красном. Потом ему лезла в голову всякая непотребность, что если он с большевиками, то таких должно быть большинство, чего явно не наблюдалось. А если большинство – это не они, то то большинство точно не право в этой жизни. Разве может быть большинство неправым? Сложна и противоречива его политическая платформа. А если денег все время не хватает, это плохо или хорошо в условиях обострения классовой борьбы? Алкоголики – пособники буржуазии или они близки пролетариату? Вопросы были без ответов. Те книги классиков из школьной библиотеки, что пытались сжечь на помойке и которые Косте удалось отбить, читать было сложно. И ответов явных пока не находилось. Но он интуитивно был за нищету. Чем хуже будет, тем больше сторонников, и потому он нынешней власти желал только промахов и всего наилучшего. Был в глубокой пролетарской оппозиции и вообще мечтал о «маузере» в деревянной коробке на потертой портупее. «Маузер» – лучший товарищ, и его слово будет решающим.
***
Ну а шурпа действительно получилась, и, судя по костям, собаки тоже не обидятся. И чай хороший заварили. Так вот за чаем они меня и покормили своими соображениями о сегодняшней жизни.
По их исторической версии молодому Тамерлану было видение Божьей матери, которая призвала его объединить народы и повести их к русским землям с целью освободить ее от татар и всех степняков, терзающих тот христианский народ. Самому входить на ту землю она ему запретила. Хромой Тимур исполнил все, что ему было предназначено, и упокоился в Самарканде, но, умирая, завещал дружить и братствовать с русским народом. Но потом была голубая империя, следом красная, и они, исполняя наказ, воевали за них. Сейчас империи кончились, на свете новая Россия, и они пришли к нам, сами нуждаясь в помощи, пришли, спасаясь от голода, как к ним в войну шли за хлебом. Получилось по-восточному поэтично и поучительно.
Крадемся в сплошной городской пробке, которая по мере движения все плотнее спрессовывается. Мой дом на параллельной улице, но туда еще надо как-то добраться. Решаю выйти из машины и пройти между домами, благо, машина леворукая и можно выйти на тротуар, а не в ползущий поток. Вниз между здоровенными домами-крейсерами, тропинка вдоль деревянного заборчика, это хоккейная коробка зимой и футбольная летом.
В коробке крики и пылища: с десяток пацанов лет восьми-девяти гоняют футбол. И тут мой путь упирается в мальчика, сидящего у входа в коробку на каком-то кривом ящике. В его маленьких руках был зажат резиновый мячик, похоже, еще времен СССР. По щекам большими, сияющими на солнце каплями текли слезы. Не было в мире сил, которые могли бы заставить меня пройти мимо этого детского горя. Он сказал, что зовут его Паша, а пацаны его выгнали из коробки и не хотят брать играть в футбол. Я спросил, казалось, первое, что пришло в голову: «Наверное, ты что-то плохое им сделал?» И Паша мне ответил как-то совсем просто и доходчиво: «Нет, они просто сказали, что я осёл, и у меня даже папы нет». У меня как-то разом помутилось в голове, и я начал делать одну глупость за другой. Я взял его за руку и завел в коробку. Мяч волею судеб прилетел в мою сторону. Я наступил на него ногой, пацаны вызывающе смотрели в мою сторону. И тут я брякнул, не понимая страшной силы подобных слов. Взрослеть-то мне было уже некуда, но в тот день я, видимо, повернулся из зрелости к старости. Обращаясь к той футбольной команде, я внятно и с железом в голосе произнес, что я знаю Пашиного папу и, если они будут его обижать, мы с папой придем вместе и уши им поотрываем. Тут я увидел, какими глазами малыш смотрит на меня. Я был первым в его детской жизни человеком, который знал его папу. И когда я уже пошел, то услышал, как он выбежал из коробки со своим резиновым мячиком и смотрит мне вслед. Мне стало просто дурно. Я, конечно, ушел, но если бы он за мной побежал, как бы сложилась моя жизнь – не знаю.