Тайная вечеря длится до сих пор, и принять в ней участие может каждый из нас. В Гефсиманском саду Иисус пал на землю и молился: «Отче мой, если возможно, да минует меня чаша сия. Пусть да будет не так, как я хочу, но так, как Ты». И еще молился и говорил: «Отче мой, если не может чаша сия миновать меня, чтобы мне не пить ее, да будет воля твоя». И еще молился, и пот его, как капли крови, падал на землю. А потом сказал апостолам: «Вот, приблизился час, и сын человеческий предается в руки грешников. Встаньте, пойдем; вот приблизился предавший меня». Когда его привезут Каяфе и тот спросит: «Заклинаю тебя Богом живым, скажи нам, ты ли – Христос, сын Божий?» В ответ на заклятье Иисус исповедует себя сыном Божьим, а первосвященник рвет на себе тогу от подбородка до пояса в знак того, что слышит богохульство. Синедрион выносит приговор – «повинен смерти».
Башня Антония. С Иисуса сняли одежду и били, затем одели в красный шутовской наряд и возложили на голову венок, сплетенный из терния, а после плевали на него и били тростью по голове и лицу. Пилат утвердил смертный приговор, обрекая Иисуса на распятие, при этом не найдя в нем никакой вины. «И взяли Иисуса и повели, и неся Крест свой, он вышел на то место, называемое Голгофа».
«Путь скорби» – это улица в Старом городе Иерусалима, на ней находится девять из четырнадцати остановок крестного пути Христа.
И я пришел на Голгофу, она вокруг меня в цветах, звуках и запахах. Вокруг меня люди со свечами в руках совершенно разных, не угадываемых национальностей и языков, но все с тревожными глазами и в напряженных позах. Батюшка-грек читает Евангелие. Он сед и бородат, одежонка черная, потертая. Большое количество горящих лампад, дыхание людей сливается с благовониями и туманит голову. Батюшка крестится, мы тоже и кланяемся, но как-то неясно, по очереди, очень плотно стоим. Во мне скорбь и торжество. Вспоминаю бабушкину картонку с наклеенным на нее мучным клеем ликом Спасителя, маму и папу, всех любимых и близких, не доживших до дней этих. Думаю о том, что прошел, пока дошел сюда. Сейчас я был совершенно уверен, что это всегда было со мной, несмотря на расстояние в полмира. Мерцают лампады, я их вижу, как свечки в том подвале, в «сезонке». И гроб крестного своего вижу. Сейчас выздоравливаю для не свершенных пока дел во славу Господа своего Иисуса Христа. Прости Господи, как умею.
По узенькой лестнице спускаюсь к плите миропомазания. Она побитая веками, протертая лбами и локтями, ее лобзали цари и нищие, униженные и возвеличенные, врачеватели и убийцы, молились, кто как мог, и просили каждый о своем. Одни – чтобы не было болезней и войны, а иные – о своем, о тайном. Помоги, Господь, немощным укрепиться в вере, а мне помоги не протянуть руку к самому большому куску хлеба среди голодных. Иду в дом его Воскресения в череде людей, любящих его, и не поклоняюсь ложу каменному, а поклоняюсь смертью смерть поправшему Христу. И слышу песни ангелов и шум садов небесных. Это озноб при Солнце и жар при Луне. На все воля твоя, Господи! Пока я в силе и живой, будь ко мне благословен, вразуми в поступках и укрепи в служении.
Седой бородатый грек в черном одеянии, что читал Евангелие, отдыхал, сидя с открытой книгой на каменной ступеньке у гроба Царя Иерусалимского. Я подошел, сложил ладони, он посмотрел на меня из-под седых длинных бровей. Я начал быстро говорить, не разумея, понимает ли он меня. Пока я говорил, он трижды осенил меня крестным знамением, а потом тихо на каком-то, но мне понятном языке, сказал: «Известны Христу твои намерения, и зовет исполнить их, не убоясь и не колеблясь. И поклонись Земле святой».
Я поклонился до земли, а когда выпрямился, увидел двигающуюся на каменной стене тень, и грек в монашеском одеянии растворился в колеблющемся пламени лампад и свечей. На выходе из врат Храма Гроба Господнего мой взгляд очень принудительно уперся в предмет на площади. Это была сфера блестящего металла, сияющая в реалиях сегодняшнего дня. В ее бронированное чрево закидывали гранаты, взрывчатку и пояса шахидов, которые здесь периодически изымали. Кто с молитвой приходил, а кто с бомбой.
***
А у меня в деревне волка поймали. Бывало, что в реке, которая по своей природе была как бы полугорной (она не так далеко стекала с предгорий), резко поднимался уровень воды. Возникала угроза затопления долины, и оттуда все живое устремлялось на возвышенности. И, похоже, эта тропа исторически пролегала по моему участку. Собака с ночи психовала и все время лаяла в сторону прибрежных зарослей. Утром в лодке поплыли в ту сторону. В зарослях, наполовину в воде, в дебрях ивняка застряло животное. Это был совсем молодой и от мокроты ужасно тощий волчонок. Стая, похоже, уплыла, не дождавшись попавшего в этот природный капкан юношу. Глаза его горели дикой злобой, и даже обессиленный многочасовой борьбой с течением, он за три попытки его снять и затащить в лодку всем участникам искусал в кровь руки. Все же выпутали, привезли и привязали на веревку. Я, было, пытался получить по звонку консультацию в компетентном органе, но лишь встревожился. На мой вопрос, можно ли приручить волчонка, услышал следующее: «Можно приручить, только есть риск, что однажды не проснетесь, пригревшись на солнышке. Прирученный перегрызет горло. Да и, прежде чем приручать, придется сделать много прививок и пройти курс специального надзора за животным». Спросили, как сейчас себя ведет. Я ответил, что не ест, не пьет, воет день и ночь на привязи. Но те, уже подбодрили, как надо: «Ждите, скоро стаю вам накличет, мало тогда не покажется». Но все само собой разрешилось: вроде как он веревку перегрыз и убежал. Я ведь знал, что не надо приручать зверя, но искусился.