Петер падает на лавку и плачет, плачет, как обиженный ребенок. Он так и засыпает лицом вниз, продолжая всхлипывать во сне.
Просыпается от холода. Протирает кулаком глаза, с удивлением смотрит на кастрюли, на яичную скорлупу, на потухающий в печи огонь. Все становится ясно...
Петер встает с лавки, неуверенно топчется на одном месте. Идет в комнату, открывает шкаф, ищет рубашку. Вытаскивает из ящика белье, бросает его на пол. Выбирает себе полотняную рубашку.
Движения его тяжелы, медлительны, неуверенны. Петер надевает рубашку и подходит к зеркалу.
Оттуда на него смотрит усталое скуластое лицо старого худого человека, надевшего перед смертью чистую полотняную рубаху. Взгляд человека совершенно равнодушен.
Петер продолжает смотреть в зеркало. В памяти всплывают мелочи прежней, канувшей в прошлое жизни.
Когда-то давно он целовал Веронику под церковным колоколом. Когда-то встретился в лесу с человеком, который закапывал в землю ящик с барахлом, потому что скоро сюда должны были прийти русские. Когда-то был у него товарищ с кривыми ногами и черными густыми бровями. А год назад он получил повестку.
Все это было когда-то.
Когда-то давно он поцеловал Веронику в горячие мягкие губы. Когда-то они любили друг друга. Он и Вероника, но все это было очень давно.
Петер заходит в кухню, садится у стола, опускает голову на руки и долго сидит неподвижно. Кто-то стучит в кухонную дверь, но Петер не двигается.
Убить Веронику? Найти, где бы она ни была, и убить. Но где ее искать?
Утром он уйдет отсюда. Уложит свои пожитки в вещевой мешок и уйдет к отцу в Халап. Бросит здесь все и уйдет.
В дверь снова стучат, тихо и неуверенно. Петер поднимает голову, но отвечать ему не хочется. Он хрипло кашляет, словно тяжелобольной.
Снова стучат, затем кто-то тихо приоткрывает дверь.
— Можно?
Дверь открывается шире, в кухню осторожно просовывается голова с длинными усами. Под полями старой черной шляпы суровое смуглое лицо с бегающими глазами. Это маленький, быстрый человек, похожий на цыгана.
Да это же старый Шойом!
Их огороды рядом, хотя сам Шойом живет далеко отсюда. У старика четыре хольда каменистой земли и дом на самом конце села, в овраге.
— Можно зайти, Петер? — неуверенно спрашивает старик.
— Входите, если надо...
Старик медленно закрывает за собой дверь, садится на скамейку. Сняв шляпу, смущенно теребит поля.
Петер недоволен приходом соседа, но выгнать сего неудобно. Раз уж пришел, пусть сидит. В кухне места достаточно.
— Вернулся? — хрипло спрашивает старик.
— Вернулся, — отвечает Петер после долгой паузы.
Старик вытаскивает из кармана большую трубку. Не спеша продувает мундштук, набивает трубку табаком, а сам обдумывает, что сказать соседу, чтобы не обидеть его. Молча закуривает, делая частые затяжки.
— Тебя отпустили?
Петер поднимает голову, со злостью смотрит на старика.
— Что ты этим хочешь сказать?
Старик смущенно ерзает на скамейке.
— Я думал, может, тебе дали отпуск?
— Какие теперь могут быть отпуска?.. Война...
Некоторое время Петер сидит молча, уставившись в одну точку, потом морщит лоб. Он явно избегает смотреть пришедшему в глаза.
— Нет. Я вернулся сам по себе...
Шойом кивает с довольным видом человека, нашедшего среди мусора нечто для себя полезное.
— Значит, удрал?
Петер выпрямляется и со злостью кричит:
— Что вам от меня нужно? Зачем вы ко мне пришли?
Шойом вздрагивает, опускает трубку к коленям и ждет. Ждать ему приходится долго, он успокаивается лишь тогда, когда Петер садится на лавку и выражение его лица несколько смягчается.
Тогда старик снимает с колена шляпу и делает глубокую затяжку из трубки.
— Мы тут сидим, как кроты в норах, и в поле не выходим, а весна вон уже на носу... — говорит он примирительно. — И в горы не ходим, ждем, что будет. Одни говорят, что русские всех нас в Сибирь угонят, другие — что за Тиссой русские сами землю раздают крестьянам... Слухи всякие, сынок, ходят, вот только, каким верить можно, а каким нет — неизвестно.
Старик замолк, ожидая, что скажет на это Петер. Но тот молчит.
Шойом наклоняется к нему.
— Ты, наверное, больше нас знаешь, а?..
— Оставьте меня в покое!.. Ничего я не знаю! — отмахивается Петер.
Шойом равнодушно пожимает плечами. Терпеливо молчит и курит трубку. Едкий дым щиплет язык, но старик невозмутим.
— Тесть бакалейщика сказал, что Андраш Телеки погиб на фронте...
Петер переводит взгляд с крючка, на котором висит лампа, на старика, но по его глазам ничего невозможно прочитать.