Петер поднимает упавший стул и тяжело опускается на него. Почему у него нет силы как следует встряхнуть старика? Схватить бы его за горло и держать так до тех пор, пока тот не расскажет подробно все, что знает об этой истории. Какой он был, этот унтер? Толстый и ленивый или стройный и ловкий? Брюнет или блондин? Кто из односельчан видел унтера с Вероникой? И как это все было?
А может быть, и лучше, что нет у Петера сил.
Он ни о чем не спрашивает старика. Зачем лишнее унижение? Он долго и надрывно кашляет.
— Дурак тот, кто любит... Все равно что петлю себе на шею надевает... — задыхаясь, говорит Петер.
Старик бормочет что-то непонятное, смотрит на часы. Половина пятого. Он не знает, что ему делать: уйти или остаться? Он подходит к столу, собирает хлебные корки, потом спрашивает:
— Ты уже обедал?
Петер смотрит на него отсутствующим взглядом.
— Любить надо только землю. Понимаете? Она никогда не изменит. А если в какой год и уродит мало, то это не ее вина. Значит, дождя не было. Земля всегда верна человеку. Когда я сижу на меже, мне кажется, что я слышу, как она дышит.
— Землю тоже можно украсть, отнять, — возражает старик.
Петер хватает старика за руку, хлебные корки летят на стол. Потом бросается к рукомойнику, хватает немецкую кисточку с длинной ручкой, сует ее под нос старику.
— Вот видите? Вы у себя никогда не находили такое рядом со своей бритвой? Смотрите!.. Да знаете ли вы, что испытывает человек, когда у него от боли разрывается сердце? — Замолчав, Петер роняет голову на грудь, потом добавляет тихо: — Молчите?..
Старик отворачивается.
— Уж очень ее этот немец обхаживал.
Петер швыряет на стол кисточку для бритья, поворачивается к старику спиной, опирается на буфет.
— Поверь мне, он не оставлял ее, бедняжку, в покое... У колодца все ее поджидал. Даже ведро воды ей донести до дому не давал. Летом немцы стояли лагерем у опушки леса, пока не наступили декабрьские холода. А на зиму их разместили по домам. У Вероники поместили унтера. Уж к кому она только не бегала: и в управу, и к командиру ихнему, говорила, что у нее на фронте муж, что не станет она под одной крышей с унтером жить. Заставили. Я сам слышал, как они ей внушали, что немцы наши друзья, что мы им многим обязаны...
Петер почувствовал, как кровь прилила к лицу.
— Так он здесь жил?
— Я же сказал тебе...
Петер ощущает удар в сердце и теряет сознание, чувствует лишь медленное тяжелое биение своего сердца. Тихая, успокоительная речь старика доносится до него отрывочно, словно сквозь туман.
— Немец заботился о Веронике. Приносил мыло, консервы, мясо, хлеб... Даже радиоприемник принес. Вот бедняжка и смирилась. Фронт был далеко. А пособия, которое она получала, даже на хлеб не хватало.
— Почему тогда она работать не шла?
— А куда?
— К богачам. На виноградниках у них всегда бывает работа.
Старик сокрушенно покачал головой, устремил тяжелый взгляд на Петера.
— А ты как думаешь, сынок, у богачей мед, что ли? Один раз подрядилась она у Геребьешей батрачить — там старый хрыч в первый же день за ней приударил... С плачем домой прибежала.
— А гитлеровец лучше? — спросил Петер.
Старый Шойом ничего не ответил.
— Молчите? Со своим я бы тут расправился, убил бы — и все... И рассчитался.
Старик покачал головой.
— Чудак ты человек. Себе бы хуже сделал.
Киш закрыл лицо руками.
— А теперь где мне его искать, этого Ганса?
Старик подходит к Петеру и гладит его по плечу.
— Не тоскуй, сынок, не отчаивайся, — мямлит Шойом, сердясь на себя за то, что не может найти других, более доходчивых слов.
День между тем уже клонится к вечеру.
Петер поворачивается к старику, хватает его за борт пиджака, старая ткань трещит.
— Скажите по совести... Скажите мне: любила Вероника того немца или нет... Или только так, по принуждению?..
Старик беспомощно бьется в руках Петера, отворачивает лицо от его жаркого дыхания.
— Немца? — переспрашивает он, стараясь выиграть время.
— Да!
Нет, не выиграть тут ни секунды времени. Петер не сводит с него глаз. Старик неуверенно пожимает плечами:
— Нет... Конечно, не любила...
Петер отпускает старика, идет к лавке и растягивается на ней, словно тяжелобольной.
Старик ждет некоторое время, не сводя взгляда с Петера. Но тот продолжает лежать с закрытыми глазами. Тогда старик открывает буфет, берет чистую тарелку и кладет в нее несколько ложек смальца. Потом присаживается на корточки перед печкой, смотрит на остывший пепел.
— Петер! Я приготовлю тебе чего-нибудь поесть. Ты, должно быть, голодный.
Петер молчит.