Петер Киш грустно улыбается. Может, он встретится с мужем Тери? Разве здесь можно с кем-нибудь встретиться? Где? Когда кончится эта война? Завтра? Через год? Никогда?.. Кто может это сказать?
Однообразно проходят дни и ночи. Безвкусные супы, глухие взрывы, редкие письма из дому, концерты по заявкам солдат. По утрам все облегченно вздыхают, что, слава богу, пережили вчерашний день. И совсем не до того, чтобы кого-то искать.
Петер гладит, ласкает письмо жены, до его сознания доходят лишь обрывки слов. Он ничего не чувствует, сидит и поглядывает в дальний угол блиндажа, но глаза постоянно останавливаются на кривоногом Телеки.
Петер ненавидит его.
Ненавидит за то, что он такой низкий, коренастый; за то, что у него кривые ноги; за то, что он так любит смотреть на небо; за то, что напоминает ему, Петеру, о доме. Он лишь раз достал из кармана фотографию семьи, с тех пор как уехал на фронт. Было это в тот день, когда перед огневой позицией с шумом вгрызлась в землю первая мина и командир взвода Палипкаш повалился замертво на ствол орудия с огромной кровавой раной на шее. Телеки стоял на месте и смотрел на командира взвода. Он содрогнулся от страха, ноги его задрожали. Затем он вытащил из кармана фотографию. Стыдливо отвернулся в сторону и поцеловал. Сначала жену, потом сына.
В тот момент Петер любил Телеки.
А сейчас он ненавидит его за то, что Телеки напоминает ему о родном доме. Ему противно слышать его голос, видеть движения его кривых ног и мускулистых рук, подносящих снаряды на огневую позицию.
Петер ненавидит Телеки с двадцать пятого марта сорок четвертого года, когда поезд увозил их со станции и у Телеки слезы навернулись на глаза. Петер видел, что сосед плачет. В замешательстве Телеки начал рисовать на вагонном окне большие каракули, пальцы его нервно дрожали.
Стоило Петеру посмотреть на Телеки, на его лохматые брови, тонкий нос, глубокие морщины на лице, как перед глазами вставали два хольда каменистой земли и оставленная дома жена.
Взгляд Петера переходит на лысеющую птичью голову Салаи, на его круглые темные глаза, смотрящие на стол. Он вслушивается в звуки ночи, искоса поглядывает на бывшего приказчика и злорадно усмехается.
У Петера кружится голова, чувство животной радости овладевает им. Он кладет письмо жены на ладонь и протягивает Салаи.
— Вот... письмо от жены... — шепчет он хрипло.
В блиндаже стоит тяжелая, жуткая тишина.
Телеки враждебно смотрит на Петера из своего угла. Отбросив в сторону нож, лениво обнимает руками воздух и зевает.
— Хорошо тебе...
Киш убирает руку и отворачивается.
Салаи поднимает свою птичью голову, устремив взгляд в угол убежища. Остальные неподвижны, и, если Салаи всадил бы в этот миг свой штык в Петера, никто бы его не остановил.
Приказчик прячет лицо в тень и печально вздыхает.
— Две недели назад и моя жена еще писала мне, — тихо говорит он и опускает голову на грудь.
Телеки сидит в расстегнутом френче и с упреком смотрит на всех. Затем он берет шинель, вынимает из кармана бутылку палинки. Рукой вытирает губы и пьет прямо из бутылки.
Телеки не понимает своих товарищей. Он не понимает их молчания, их зависти и отвращения.
Он хочет жить, и больше ничего. Хочет вернуться домой, растить сына, воспитать из него настоящего мужчину, а потом погулять на его свадьбе.
Он не хочет понимать других. Он понимает чутьем, что надо быть беспощадным ко всем и к самому себе тоже. Надо изучить расписание жизни и смерти и научиться жить по-фронтовому: просто и скупо.
Кто размякнет — погибнет.
Кто погрузится в свои чувства — погибнет.
Кто не сумеет стать жестоким — погибнет.
Телеки вытянул руку с бутылкой вперед — и в блиндаже запахло палинкой.
— Пейте...
Никто не шевелится.
Он подвигает бутылку к себе. Еще раз отпивает из нее и, поерзав на нарах, трет башмаком о башмак — в воздухе появляется легкое облачко пыли. Телеки ждет, пока тепло от выпитой палинки разойдется по всему телу.
— Ну, что носы повесили?.. Грустить разве лучше?
Корчог поднимает голову и зло кричит на Телеки:
— Заткнись! Разве лучше умереть пьяными?
Телеки ложится на спину и долго молчит. Ждет, что скажет Корчог еще, но тот молчит. Тогда Телеки снова садится и наклоняется туловищем вперед.
— Говорят, что солдат у русских видимо-невидимо. Мы по ним стреляем, а на место одного убитого встает десять живых... А?
Молчание товарищей хватает Телеки за горло. Он дико кричит: